Запрет на безумие

Перед ней сидел другой мужчина, постарше, с загорелой проплешиной, — над которой она возвышалась, — и в ногах у него стояло ведро со спелыми сливами (в это время, должно быть,  покупными), прикрытое белой марлевой тряпкой. Сквозь тряпку сливы и просвечивали.

Машинально сделав то же самое, то есть поставив сумку к ногам, она схватилась за поручень сидения и прижалась к ребру черной спинки. Не прижаться было невозможно: люди продолжали входить, ходить, меняя местоположение, толкаться, без стесненья используя зазевавшихся вместо к случаю подвернувшейся подставки.

Однако в этот момент мужчина, который сидел, переговариваясь с соседом, внезапно вскочил.

— Господи, забыл плетенку, Господи…

Причитая, он выбрался  к людям, которые стояли и держались за поручни, и, не забыв ведерка со сливами, засеменил, проталкиваясь, к выходу. При этом женщину, что стояла у ведерка, он ненавязчиво оттеснил назад, тогда как ее подтолкнули вперед. Вероятно, у каждого попавшего в автобус вырабатывался нюх на свободные сиденья. И получилось так, что она оказалась одной ногой в заветной укромности, куда мечтали прорваться многие.

— Вы не будете садиться? – донеслось откуда-то справа.

На нее смотрела женщина: рыжеволосая кудрявая женщина, аккуратно подстриженная под мальчика; женщина, секундами ранее оттесненная мужчиной со сливами.

Ни то под напором природной вежливости, ни то от вызывающих интонаций спрашивающей, которая сама же на вопрос отвечала «не сядешь» одними глазами, она подумывала отказаться. Однако убедительный толчок в позвоночник на корню истребил души метания и предрешил исход размышлений: она согнулась обеденным столиком, когда решила, что жизнь важнее — села. Подтянула к себе сумку с прохода и уставилась в забрызганное окно, дабы не видеть недовольного лица пассажирки.

Но тут наткнулась на другое: мужское, заинтересованно–приветливое, симпатичное, пускай и полноватое. Она наткнулась на лицо соседа.

— В Радлес? – Мужчина улыбнулся.

— В Радлес. – Улыбнулась в ответ и снова посмотрела в окно, за которым поехали дома и тротуары…

— Я тоже, – сказал мужчина, очевидно, принадлежавший к числу словоохотливых. – Ездил к матери, справляли ее день рождения. Все-таки шестьдесят пять исполнилось — как-никак, но все же юбилей! Вот, теперь возвращаюсь обратно. Домой.

Улыбнувшись, она отвернулась — к числу словоохотливых она не относилась, — и уставилась на темные локоны пассажирки, которая сидела прямо перед ней.

— Так вы в Радлесе живете?

Сняла перчатки.

— Да, живу.

— Мне ваше лицо кажется знакомым… Мы с вами раньше нигде не встречались?

— Сомневаюсь. – И это правда. Хотя, возможно, он бывал в «Красной метке», но говорить ему об этом она не собиралась.

— Как вас зовут?

Она замялась.

— Ликерия, – сказала с неохотой, словно он отбирал у нее нечто ценное.

— Ликерия, – повторил мужчина, словно вина пригубил. Оценивая. – Красивое имя. Редкое. А сократить его как-нибудь можно?

— Нельзя. – Опять улыбнулась, продолжая бросать на него редкие взгляды. Для «Лики» он ей чужой.

Мужчина с минуту смотрел на нее, но развивать эту тему не стал: мотнул, скривив губы, головой, мол, ясно и продолжил расспросы.

— Так значит, домой едете…. – Зачем-то закивал. – А здесь вы, чем занимались, уж простите меня за нескромность? Отдых, работа, в гости приезжали?

— По делам, – сказала Ликерия. – По…важным делам. – Нет, никаких пояснений, во избежание затяжной беседы. Однако судя по затянувшейся паузе, сосед ее пояснений ожидал. А, может, решил прекратить разговоры…

— И надолго ли вернетесь в Радлес? Или в скором времени снова…по делам? Видимо, командировки?

Ликерия присмотрелась к собеседнику, подумывая, случаем, а не из спецслужб ли он, поскольку задает неудобные вопросы, выпрашивая то, о чем хотелось не то, что не говорить, но и вовсе не вспоминать как можно дольше.

Она охватила взглядом салон: забавно-неровную горизонталь голов, тесно жмущуюся вертикаль конституций. Однако ответить все же решила:

— Навсегда. – Заплакал ребенок. – Теперь уже без командировок.

Мужчина немного помолчал, что Ликерия снова ошиблась в выводах.

— Мне кажется, я слышу грусть в вашем голосе….А семья-то у вас есть? Вы замужем? В Радлесе вас кто-нибудь ждет?

Существовало две разновидности говорливых: те, что любили поговорить о себе, и те, что любили поговорить о других, полюбопытствовать о жизни оппонента, без стеснений интересуясь тем, о чем более проницательный человек спрашивать не решится. Помимо того, что сосед ее принадлежал ко второй категории людей, он к тому же не понимал, когда следовало остановиться. Ждет ли ее кто-нибудь в Радлесе?