Примат воли

– Ну что, бродяга? – спросил он. – Продолжим нашу беседу?

Я тоже был сыт – только что съел похлебку с двумя жирными, вкусными крысами. И борода у меня была побольше и погуще, чем у барона. Я лежал на полу, закинув руки за голову и лениво щурился на него.

– Продолжим.

Наверное, фон Везен воспринял мое поведение, как браваду. Наверное, многие заключенные ведут себя так в самом начале заточения – мол, мы не сломлены и не сломаемся. Фон Везен ничем не выказал своего удивления, он просто спросил:

– На чем мы остановились в прошлый раз?

– На том, что вы не любите шпионов, мессир.

Барон нахмурился. У него было множество узников; скольких из них он упрятал в тюрьму по обвинению в шпионаже – бог весть. Очевидно, многих. Поэтому мое напоминание ни о чем ему не напомнило.

– Ты очень смелый, бродяга?

– Нет, – я покачал головой, что было не очень удобно в моем лениво-расслабленном положении. – Просто я недавно откушал похлебки, что выдали мне по повелению вашей милости, и сейчас перевариваю ее.

Барон ткнул в меня пальцем и изрек:

– Посмотрим, какие песни ты запоешь через год!

Мне все-таки удалось вывести его из себя, хоть и самую малость. Он ушел, хлопнув дверью, и тюремщики, как послушные шавки, последовали за ним, унося с собой факела и оставляя меня наедине с моими теоретическими умствованиями.

Стрелка – символ направления. Действие заклинания направлено туда, куда она указывает. Ну, это и младенцу ясно.

– Все валяешься, грязная свинья? – спросил фон Везен ровно через год. Он сильно возмужал за это время, но ума явно не прирастил. Борода стала больше, а выражение лица – свирепее. Теперь он походил скорее не на подростка-самодура, а на взрослого буйнопомешанного.

– Валяюсь, ваша милость.

А чем мне еще было заняться в этой тесной клетушке?! Не с мечом же упражняться! Тем более что он опять застал меня после трапезы.

– Ты неплохо держишься для человека, который провел в одиночке полтора года. У меня было всего шесть таких заключенных. Ты – седьмой.

– Семь – счастливое число, – я откровенно зевнул, и барон недобро усмехнулся:

– Но рано или поздно безумие настигает всех в этих подвалах. Я через неделю уезжаю на войну. Сколько она продлится – только Бог да император знать могут. Но раньше, чем через три года я вряд ли вернусь. Посмотрим, как ты будешь выглядеть через три года, а, бродяга?! – он залился безумным смехом и покинул меня.

Я пожал плечами. Треугольник – символ триединства разума, души и тела. Действует, правда, только у Посвященных, обычным магам от него выгоды никакой. А заклинания Посвященных становятся на порядок сильнее, поскольку их порождает объединенная сила заклинателя.

Барон объявился не через три года, и даже не через пять. Он вернулся лишь спустя девять лет. Узнал, что без него половина узников отправилась в мир иной, и принялся заполнять казематы снова. Об этом мне рассказали тюремщики, враз повеселевшие с возвращением хозяина.

Лишь покончив с неотложной задачей по заполнению тюрем, барон решил возобновить традицию по их обходу. И появился в моей камере.

На сей раз он застал меня, когда я делал физические упражнения. Я занимался этим каждый день, потому что иначе мышцы атрофировались бы.

– Ты все еще держишься, бродяга?! – голос у барона был сиплый, борода – густой и широкой, как лопата. Через все лицо тянулся грубый шрам – память о первом военном походе.

– Стараюсь, – мое дыхание было учащенным, а голос – прерывистым. Возможно, это доставило удовольствие барону, поскольку он сказал то, чего я никак не ожидал услышать:

– Уважаю. Ты – один из трех человек, сумевших просидеть здесь десять лет и не свихнуться.

– Три – любимое число Бога, владетель.

– Посмотрим, сколько еще ты продержишься, – криво усмехнулся он и ушел.

Квадрат – символ очищения. Используется в магии исцеления, но, опять-таки, Посвященными. Непосвященные вообще могут не соваться в магию исцеления. Самое большое, на что хватит их сил – так это излечить ячмень на глазу, заикание да легкий сглаз.

Барон зачастил ко мне. Если не считать еще трех военных походов, он появлялся в камере почти каждый месяц. Ненадолго – чтобы задать пару-тройку вопросов, – но все же. Поначалу в нем росло изумление. Он никак не мог взять в толк, отчего я не впадаю в отчаянье, почему не отощал до изнеможения, хотя одежда, как и положено, давно превратилась в лохмотья. И еще ему было непонятно, почему у меня не наблюдается даже легких признаков безумия.

Удивлялся он пять лет. Потом начался период раздражения. Его милость дважды соизволили лично пнуть меня во время таких визитов. Я особо не расстроился – все кости остались целыми, все органы – при мне.

Период раздражения был недолгим. Год – до вояжа барона на войну, год – после. Потом началась затяжная эра озлобления. Продолжалась она что-то около двадцати лет. Барон наведывался ко мне так же часто, но теперь его визиты редко обходились без высочайшего пинка под ребра или зуботычины. Мне односторонний мордобой надоел уже после четвертого визита, пришлось сотворить заклинание вязкости – при нем даже после самого сильного удара до меня доходил лишь ласковый шлепок. На всякий случай я все равно падал на пол и корчился в судорогах боли.

Фон Везен очень хотел видеть меня свихнувшимся и сильно страдал от того, что я никак не желаю расставаться со своим рассудком. Сам уже далеко не первой свежести, к тому же подорвавший здоровье в военных походах и мирных, но буйных попойках, он отощал, ссутулился, а на последней войне, ко всему, еще и полноса потерял. Тот факт, что я продолжаю приседать, отжиматься и совершать другие доступные мне физические упражнения, повергал его в шок. Психика барона не выдержала – от неконтролируемой агрессии он перешел к неистовому восхищению моей несгибаемой волей.

Выражалось восхищение, правда, достаточно своеобразно – мою цепь удлинили на одно звено, чтобы я мог побольше двигаться, да к обычному рациону добавили яйцо вкрутую и пучок зелени. Ну, и сам фон Везен теперь засиживался у меня подольше, ногами и руками не бил, но рассыпался в комплиментах. Откровенно говоря, довольно жалкое зрелище, наводившее на меня тоску и желание, чтобы визит поскорее закончился.

Такое его состояние длилось лет восемь и сменилось унынием. Для меня это был кошмар – барон приходил ко мне в камеру, тюремщик приносил ему стул, и тот, кто засадил меня в темницу на всю оставшуюся жизнь, мог часами сидеть и смотреть, чем занимается его узник.

А узник не мог в присутствии посторонних заниматься магией, даже теоретической. Фон Везен отнюдь не был тем человеком, при котором хотелось заниматься умствованиями. Не мог я и крыс подманить, чтобы сделать свою баланду более питательной – приходилось оставлять это на потом. Барон сначала удивлялся, отчего это я не набрасываюсь на остывший кипяток с парой кусков вареной репы – ведь от двухразовой кормежки должен испытывать постоянный голод. Но потом он привык.

Единственное, чем я мог позволить себе заниматься в присутствии его унылой милости – это гимнастика. И я занимался. Часами. Все то время, пока он торчал в камере – а происходило это уже раз в неделю. Мое тело покрылось неплохим рельефом мышц, я даже почувствовал, что внутри поигрывает нечто богатырское. Еще бы – семь с половиной лет тренировок.

Фон Везен тоже приметил это. Ему было шестьдесят восемь, и он выглядел дряхлым стариком. Мне, по его расчетам, должно было быть в районе девяноста. А я никак не походил на девяностолетнего. И барон приказал позвать цирюльника, чтобы тот привел мою физиономию в порядок. А именно – сбрил бороду, помыл и постриг волосы.

Когда это было проделано, фон Везен уставился на меня выцветшими глазами и сказал:

– Все, что я о тебе знаю, бродяга, записано в судебной книге. Ты шел из Константинополя, когда мои люди схватили тебя на месте преступления. И ты – единственный, кто не сошел с ума в этой клетке за пятьдесят лет.