Страница 39 из 103
Малли, свернувшись клубочком, задремала в своем большом мягком матрасике в углу. На кровати полный бедлам. На столе – ворох листов, тетрадей, учебников и писем. Но хотя бы мятая одежда не валялась в самых неожиданных местах.
Правда, закрытый шкаф подозрительно ломился от содержимого. Вот-вот, и будет взрыв на всю комнату.
Мальчишки, что с них взять.
На прикроватной тумбочке я заметила знакомую тетрадь, и, взяв её, удобно устроилась на кресле.
В этой тетради я читала стихотворение, посвященное себе, в первый день занятий в ВШМН.
На форзаце было размашисто выведено:
"Собственность Б.М."
Не слишком оригинально. Я бы просто оставила здесь какое-нибудь ужасное приметное заклинание, чтобы огородить такую личную вещь от открытия или кражи.
Первые несколько стихов были датированы десятью годами назад. Посвященные маме, папе, природе или забавным, но любимым вещам, они были такие простые и милые.
Чем старше становился Бернард, тем сложнее стали его стихи. В основном он уже описывал свои чувства, вставляя мрачные метафоры и резкие сравнения.
Иногда, среди стихов, начали попадаться просто красивые фразы, абзацы прозы, из мыслей и эмоций по какому-либо поводу. Встречались даже несколько набросков. В основном портретов и памятных вещей.
Но самое большое место в этой тетради занимали, конечно, стихи.
После тех строк обо мне Бернард написал лишь пять стихотворений. Одно – о Катморе. Ух, как он описывал своего отчима!
"Померкнет свет. В тиши ночной зимы,
Где есть лишь страх, лишь гнев, и есть разлука.
Он красной линией перерезает век.
Неся с собой разруху, грусть и муку".
Остальные четыре стиха были посвящены мне.
Один – полный гнева, второй – восхищения, третий – радости от приобретения сообщника и друга, четвертый...
Читая его, я почувствовала, как щеки заливает румянцем.
Откровенные, красивые строчки. Я бы подумала, что они о девочке, которую он впервые полюбил, если бы не явные отсылки ко мне.
"Как может сила сочетаться с красотой?
В одном лишь человеке – мудрость и наивность?
Как можно злиться, думая о той,
Что часто так мне дарит жить причину?
И в танце разделить неловкость, даже страсть.
Желая целовать так часто и так сильно.
Стремиться кем-то быть, и дальше кем-то стать,
Чтоб вызвать гордость в ней. Улыбку, что бессильна.
Как можно с недовольством мне радость сочетать?
Не слышать наставлений, тонув, в глазах красивых?
Так много между нами преград. Не сосчитать.
Но хочется бороться. Ради нас – счастливых".
– Похвально, магистр Нейл. Вы с такой легкостью и бессовестностью влезайте в чужие мысли. Даже магии не надо, стоит только прочитать личные записи человека, – опираясь на косяк открытой двери ванной, мрачно проговорил, уже полностью одетый, мистер Мэлори.
Наверное, нужно было смутиться, но я чувствовала такой шок и радость от прочитанного, что на это не оставалось сил.
– Бросьте, Бернард. В конце концов, это не дневник с чем-то сокровенным, – почему-то хриплым голосом, но с улыбкой, хмыкнула я.
– Это стихи – ещё сокровеннее, чем дневник! – возмутился молодой человек, стремительно подойдя и вырывая свою тетрадь из моих рук.
Малли проснулась, подняв мордочку, и непонимающе посмотрела на нас.
– Вы напугали своего духа–защитника своими же воплями, – сдерживая смех, заметила я.
– Вы не должны были читать! – ещё больше разъярился ученик, так близко нависая надо мной, что я почувствовала запах ландыша от его шампуня.
Встав, наконец, с кресла, я признала:
– Ладно, может вы и правы. Но, в конце концов, однажды я уже держала в руках эту тетрадь и читала стихотворение из нее.
– Тогда я писал во время вашего урока! Вы были в своем праве, – возразил юноша.
Проклятье, а из него бы вышел хороший участник дебатов.
– Хорошо-хорошо, простите, Бернард. Но вы же дадите почитать мне ещё? Потом, когда ещё что-нибудь напишите? – похлопав ресницами, спросила я, уже откровенно смеясь.