Страница 55 из 76
– Убить ребенка, – пролепетал фон Хесс. – Лично, собственноручно, желательно холодным оружием.
Людвиг закрыл глаза и стиснул зубы, проклиная весь мир.
– Не простого ребенка. Ребенка, которого вы хорошо знаете, который любит вас и доверяет вам!
– Ах, ты сволочь! – Людвиг рассмеялся тихим яростным смехом. – Да неужели… И как ты думаешь, что же это будет за ребенок?
– Я п-полагаю, что… ваш племянник.
– Пошел вон! – прорычал Людвиг.
Фон Хесс побелел и, дрожа, поднялся с кресла.
– Простите! Я… я знал, что вы на это не пойдете! Я не сомневался…
– Прочь! – взвизгнул Людвиг, вскочив как ужаленный.
Фон Хесс выбежал, словно на него спустили свору собак.
Людвиг спустился в гостиную, налил себе коньяка, сунул в рот пару пилюль и, грубо выгнав прибежавшего в комнату Рето, без сил упал на диван.
Прошло несколько минут, прежде чем гудящая злобой и отчаянием голова частично опустела, а на сердце сделалось сонно и безразлично, как после изнурительного труда.
«Все тлен…» – подумал Людвиг. – «И я, и они…»
В углу приглушенно забили старинные часы.
Со стены, презрительно сомкнув губы, взирал на Людвига его отец.
Людвиг знал, что никогда не удостоится такого портрета. А после смерти от него не останется даже фотографии на могиле. Не будет могилы, не будет похорон, не будет скорбящих друзей и безутешных близких.
«Если только Адель… Впрочем, она очень скоро все поймет».
Людвиг вытер начавшие слезиться глаза и медленными шагами двинулся в спальню.
И вновь потекли бессмысленные дни, каждый из которых был незаметно темнее, чем предыдущий. Людвиг перестал следить за обстановкой на фронтах. Его не волновала политика. Он с отвращением посещал заседания и конференции, пропускал приемы, ссылаясь на плохое самочувствие. Общение с людьми, особенно с высшими чинами, превратилось в почти физическую пытку.
И все же Людвиг не мог не улыбаться им. Как не мог не обнадеживать в телефонных разговорах своего брата, уже полтора года сидевшего в застенках Гестапо. Людвиг чувствовал к нему жалость и в то же время странное отвращение, порой доходящее до горького злорадства.
«Доигрался, дубина!»
Благо от природы не разбиравшийся в людях Оскар, не слышал фальши в его тоне.
Как-то раз Людвиг услышал в трубке осипший, изможденный голос, какого у Оскара никогда еще не было.
– Как там… с моим делом?
– Работают, – печально ответил Людвиг.
– Хэх! Слушай… Я в тебя не стрелял! Ты же сам все знаешь. Можешь ты им это как-нибудь вбить в башку?
– Извини. Я тебе верю, но я не Гестапо. Надо мной стоят люди, которые доверяют только фактам. А факты не на нашей стороне. Если б я мог тебя освободить, я бы отдал что угодно…
– Меня три раза поили вашей сывороткой правды! Я под ней сказал то же, что говорю сейчас! Мой сын свидетель! Какого черта еще надо?
– Наберись терпения – вот мой единственный совет. Сейчас очень напряженное время. Как только война закончится, я уверен, все быстро разрешится, и ты выйдешь на свободу.
Оскар обреченно вздохнул и вдруг заговорил каким-то новым спокойно-меланхоличным тоном.
– Ладно, хватит юлить! Я отсюда не выйду.
– Послушай…
– Не перебивай! Меня тут… в общем… Ну, короче, я чувствую, что мне конец. Вилли скажи, что меня вызвали на фронт. Стране были нужны опытные пилоты. Скажи, что где-нибудь над океаном сбили. Пропал без вести, могилы нет. Только не сейчас. Года через три скажешь, понял?
– Хорошо.
– Если Кармина что-то вякнет по поводу имущества… ты уж позаботься, чтоб ей ни черта не досталось!
– Оскар, верь в лучшее и доверься своей стране. Ты еще встретишься и с сыном, я… я в этом даже не сомневаюсь.
Брат хрипло усмехнулся.
– Да ты не мучься! Черт тебя дери…
В трубке заныл протяжный гудок.
Людвиг некоторое время в нерешимости сидел за столом. Потом снял трубку и позвонил Брандту. Оскара должны были удавить в камере следующей ночью.
Как на зло именно в тот вечер к Людвигу подошел Вилли и стал спрашивать про отца.
Людвиг почувствовал, как в его душе что-то надламывается.
– Там все очень сложно.
– Но я же сказал им, что он не стрелял!