Святая Русь

– Знаешь, князь! Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему, что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш, не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован с князем Василием и весь его смысл – освобождение Руси от ордынской власти, да, да! И все это было бы верно! Почти… Но тебе, Дмитрий Михалыч, я поведаю то, чего не сказал бы никому другому… Скажи, князь, способен Василий Дмитрич возглавить силы Литвы и Руси и повести их к победе над Ордою и Орденом?!

Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:

– Способен я! Я остановил немцев, не имея в руках ничего или почти ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь должны составить единое государство, которое только и сможет сокрушить Орду и раздавить немецких рыцарей! Тохтамыш надобен мне и тебе, ежели он отказывается от Руси в мою пользу! Это и будет то, чего добивались и не добились вы в битве на Дону. Я избавляю Русь от ордынского ярма! Князь! Повторю то, что уже говорил Василию: мои мальчики убиты немцами, у меня нет наследников, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей великой Руси и Литвы! Не Сигизмунд, погрязший в разврате и позорно разбитый турками под Никополем, не Ягайло, способный лишь пировать, да охотиться, да еще строить козни своему братаничу! И ни кто другой из нынешних европейских государей!

Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста тысяч золотых, с немцами брал штурмом Вильну, но ныне Литва моя! Да, я помогал Ягайле против Андрея Ольгердовича, против смолян, – но теперь здесь, в Подолии, моя власть, и Смоленск – мой, и смоленские князья идут со мною! Неужели ты, знатный воин, исхитренный в делах власти, не видишь, что наше величие невозможно без единой твердой власти, которой бы подчинились все! Неужели ты предпочтешь, чтобы на этой великой равнине по-прежнему изгибала сотня мелких княжеств, уязвляющих друг друга во взаимной грызне и бессильных противу властных соседей? Что же тогда станет с Русью и что станет с Литвой? Не мыслишь ты, что и Крым, и все Причерноморье вскоре попадет в руки турок, что ляхи покорят Червонную, Белую и Черную Русь, что немецкий Орден поглотит и Литву, и Новгород со Псковом, а там устремит и далее, что на Волге усилится та же Казань, что вы сами станете лишь ежегодно разоряемым пограничьем между чуждыми вам великими державами, и не только освященное православие, но и сам язык русский исчезнет в пучине времен?! Почему вас не смущает власть диких степняков, а смущает власть образованного Запада?!

Голос Витовта смолк на самой высокой ноте, после чего в шатре настала обморочная тишина.

Боброк молчал.

– Выпей, князь! – примирительно произнес Витовт. – Выпей и не уходи от меня!

Боброк пошевелился на стульце. Изрек после долгого молчания:

– Хорошо. Мы поговорим об этом после сражения! – Он поднес чару к губам, только-только пригубив, и отставил в сторону. – И вот еще! – сказал. – Одолеть татар будет зело не просто. Я боюсь, ибо княжеские дружины идут поврозь, и в час битвы сумеют ли стать единым полком противу врага?

– Я верю в пушки! – возразил Витовт. – С пушками я брал Вильну, брал Витебск и иные грады. Пушки способны разметать любой конный строй. Верь мне, князь, мы победим!

Ничего не отмолвил Боброк. Встал, голенастый, сухой, прямой и старый. Молча пошел к выходу из шатра.

Витовт вышел вместе с ним. Холопы в шатре возжигали свечи.

– Прости, Александр! – высказал Боброк, уже сидя в седле.

– И ты прости, Дмитрий Михалыч! – отмолвил Витовт как можно сердечнее.

Васька в эту ночь лежал, завернувшись в свой мелкостеганный из верблюжьей шерсти халат, глядел в темно-синее небо на звезды и думал. Бек-Ярык останавливал своих в стороне от главного стана армии, там, где были невытоптанные травы для коней и свежая вода. Стреноженные лошади глухо топотали во тьме, изредка гортанно перекликалась сторожа. Тонкий серп молодого рогатого месяца неслышно выполз из-за облачка, осеребрил недвижные замершие листья ракит, притушив влажное переливчатое мерцание звезд.

Вот они разобьют Темир-Кутлуга, вернутся в разгромленный Сарай. Но ни Темир-Кутлуг, ни Идигу не смирятся с поражением. Опять начнется бесконечная степная война, выжженные пастбища, подыхающий от бескормицы скот… А на Руси затеется грызня с Витовтом… Был ли какой толк от того, что он повестил Ивану Федорову во время последней встречи в Крыму? Что за князь Василий Дмитрич, коему Витовт приходится тестем? Или махнуть рукой на них всех и податься в Сибирь, куда-нито за Иртыш, окончательно забыть родину, забраться в леса, найти себе узкоглазую жену, пасти овец на склонах Алтая… Или все-таки воротить в Русь? Бек-Ярык ладит женить его на какой-то своей не то племяннице, не то троюродной внучке и тем окончательно привязать к Орде… Оглану нужны хорошие воины. А он, Васька, умеет ли что-нибудь кроме ратного дела, которым занимается, почитай, всю жизнь? С чем он придет к своему брату, что будет делать в глухой деревне, затерянной в заокских борах?

В конце концов у него от всех этих мыслей закружило голову. Ничего нельзя решить, пока не состоялось сражение, и, верно, и не надобно ныне ничего решать! Иван говорил когда-то, еще в Сарае, что он, Васька, мог бы поступить в княжескую дружину или стать толмачом… Он вздыхает, плотнее закутывается в халат. Хрупают сочной травою кони. Луна плывет парусною лодкою среди мерцающих звезд. Кусты в предутрии оделись тишиной и туманом. Лишь издали, со стороны ратного стана, по-прежнему доносит звуки песен и веселые клики: неутомимые шляхтичи продолжают гулять вплоть до утра.

Глава 24

Татары показались на той стороне Ворсклы, справа от тяжело движущегося русско-литовского войска. Сперва – отдельными разъездами. Иные всадники вихрем проносились по самому берегу, с гортанными выкриками подбрасывая и ловя на скаку легкие метательные копья; постепенно густея, посверкивая шеломами и чешуей кольчуг, они сливались в полки, занимая все пространство до окоема. Рдели на солнце крытые узорным шелком, стеганые, красные, с железным подбоем монгольские панцири, прозванные на Руси тегилеями. Глухой топот многочисленной конницы и тяжелый душный жар десятков тысяч коней и всадников доносило аж сюда, на правый берег реки, и литовские кони, натягивая поводья, начинали ржать и рыть копытами землю. Яснело, что они сблизились уже не с передовыми куренями, а с самим Темир-Кутлугом, с его главною ратью.