Миллениум

Поезд остановился, проводники открыли вагоны, в некоторые из них стали карабкаться люди с кульками. Искоса наблюдая за их действиями, чтобы сориентироваться и не опоздать – поезд стоял всего две минуты, я смотрел на женщину, заставляя себя молчать, чтобы не сделать ещё какую-нибудь глупость и чтобы не выглядеть пошлым в собственных глазах. Заворожённая моим суровым взглядом, она тоже ничего не говорила, до конца не уверенная, не обозналась ли? Я резко положил на прилавок киоска, под самый подбородок женщины, свою игрушку, лишь бы отвлечь её внимание от моего лица, и стал спиной отступать к вагону. Женщина схватила деревяшку, продолжая смотреть снизу вверх, я тоже был не в силах оторваться от её прозрачных, выплаканных глаз.

Эти глаза… они сказали о многом. О том, что девушка ждала меня три года, писала письма в пустоту, работала в редакции газеты, с каждым годом теряя к ней интерес, пока не поняла, что всё закончилось в тот момент, когда мы разомкнули свои объятия за старым газетным киоском и я вспрыгнул в поезд. Она поняла это и ужаснулась. Ужаснулся и я сейчас.

«Безумие! Разве можно было так погубить свою жизнь? Из-за необдуманного, второпях брошенного обещания? – подумал я раздражённо, со злостью отворачиваясь от ожидающих глаз женщины и прыгая на подножку вагона. – И это к ней я хотел вернуться?..»

Жуть…

Виктория, дочка начальницы студенческого общежития, сидит на кухне у своих подружек, в их маленькой квартирке, которую Ольга с Тамарой снимают «пополам на пополам», и с важным, таинственным видом говорит, взволнованно вдыхая сигаретный дым:

– Ой, девочки! Вы не представляете, как это было неприятно!

Она указательным пальцем стряхивает пепел в белое блюдечко, час назад поставленное Ольгой на середину стола и уже полное окурков, тушит сигарету, окунув её в кружку с кофе, давно остывшим и сплошь покрытым плёнкой пепла, берёт следующую, нетерпеливо и жадно прикуривает, как после большого и вынужденного перерыва, и глубоко затягивается. Её круглые, как у совы, глаза под впечатлением воспоминаний стали глупыми, хотя квадратное лицо с выщипанными в ниточку бровями и мясистым носом выражает некоторую серьёзность. Вика считает себя взрослой в этот момент.

– Ой, девчонки! – повторяет она. – Очень неприятно, скажу я вам. Общая палата, общий туалет, на обед бурда, родильный зал человек на восемь… и вообще жуть! Жуть!!! Представляете, это был мальчик. Живой. Красненький, с ма-а-аленькими ручками и ножками! Вот такими! Я успела рассмотреть, специально перед моим лицом держали.

И Виктория показывает, какие были ручки и ножки у мальчика, которого врачи искусственно заставили покинуть её молодое, здоровое тело и выброситься наружу, прямо в подставленное для него ведро. Вот такие! Она оставляет на секунду сигарету и расстоянием между двумя указательными пальцами определяет их длину – чуть меньше чайной ложечки, лежащей рядом с кружкой. Ольга и Тамара вздрагивают, одновременно передёргивая плечами, и продолжают изумлённо смотреть на Вику, которая сидит перед ними в свободном платье («не успела переодеться, заехала к вам сразу из больницы!»), закинув ногу на ногу, и курит без передышки, иногда поправляя бюстгальтер с вложенными в него толстыми марлевыми прокладками.

– Надо же, – покачала кудрявой головой Ольга, тоже закуривая и разглядывая ничуть не изменившуюся фигуру Вики, как всегда, чуть полноватую, с круглой грудью и широкими бёдрами, – никто и не заметил…

– Даже мама! – смеётся Виктория. – Обратила внимание, только когда я сшила себе это платье. Зачем, спрашивает, ты же не любишь «бабскую» одежду? И давай меня вертеть в разные стороны. А потом – хлесть! По щекам! По щекам! С оттяжкой! Потаскуха, кричит! Чтобы завтра же избавилась! Вместе пойдём! На ремне отведу!

– Надо же! – поражается Ольга. – А ты ребёнка хотела? Не рано ли? Ведь впереди ещё два года учёбы. Да и летняя сессия на носу.

– Нет, девочки, не хотела. Я не дура. Так получилось, – строго произносит Виктория. – Я и сама не сразу поняла, думала, а, ерунда какая-то! А тут шесть месяцев!

Она понижает свой голос до шёпота и говорит, сильно склонившись над столом:

– Прикиньте! Даже не знаю, кто отец. В это время встречалась с Алёшкой и Вовкой, как вы думаете, говорить им?

Девушки ничего не отвечают. Обе вытаращили глаза, осмысливая сказанное, и думают об одном и том же. О том, как мама Виктории, Татьяна Сергеевна, выселила их в прошлом году из студенческого общежития под предлогом нарушения дисциплины, поймав на том, что однажды они вернулись из города после двенадцати ночи. Потом пришлось очень долго искать жильё, пока не наткнулись на эту вот квартирку на девятом этаже. На самом деле позднее возвращение было чушью, «отмазкой». Татьяна Сергеевне нужно было оторвать Вику от общежития, где та пропадала целыми днями, пропуская занятия и скрываясь от матери по этажам. Виктория тогда даже словом не заступилась за подруг, а ведь могла. Придралась Татьяна Сергеевна к ним, а выходит, что зря, не уберегла дочь. Вика как гуляла, так и продолжает гулять, завела себе новых подружек в общежитии, старше курсом. А Вовка с Алёшкой – кто они такие?..

– Как же так? – неуверенно произносит Тамара, худенькая, темноволосая девушка. Во всё время разговора она не выпускает из рук серебряного крестика, висевшего у неё на груди. Машинально оттягивая цепочку она выставляет его впереди себя, словно желая защититься от того страшного, что исходит от подружки.

– Говорят, грех это, Вика. А тут даже не бесформенный зародыш, а ребёнок с настоящими ручками и ножками. Мальчик.

– Верующая, что ли? – искренне удивляется Виктория, окуная с размаху недокуренную сигарету в кофе. – Или за модой гонишься? Ты у нас всегда впереди всей планеты.

– Но ты же убила его. Как же ты теперь? – настаивает Тамара, и её синие глаза становятся сумрачными.

– Фу! Смотрю я на тебя, и меня снова жуть берёт, какая ты бессердечная! Девчонки, я к вам за утешением пришла, а вы… Да ну вас! Позвоню пацанам, расскажу, может быть, они более чуткие! Пожалеют! – говорит обиженным тоном Виктория и достаёт из сумки телефон.

Язычница

Она широко обмахивалась веером, когда я вышел из темноты и остановился неподалёку. Быстро взглянула на меня поверх шёлковых птиц, подвинулась, освобождая место на узкой деревянной скамейке, и захлопнула веер. Будто знала, что искал её. Я сел рядом. Впереди серебрилась Обь, догорал костёр на поляне и повсюду бродили влюблённые пары, уставшие от игрищ и ночных гаданий. Иван Купала уходил, оставляя после себя засохшие венки и пепел от сгоревшего огромного колеса…

Я увидел её в середине ночи, когда праздник был в самом разгаре. Парни и девушки только начали прыжки через костёр под песни фольклорного ансамбля, который ещё больше разогревал обстановку. Она стояла на краю поляны одна и внимательно смотрела на выступающих. На её голове был венок из трав, а в руках веер. Меня поразило её лицо, всё в отблесках костра, очень русское, славянское, очень подходящее к этому старинному празднику. Контраст между простоватым венком, цветастым сарафаном на широких лямках с белой сорочкой под ним и тонким китайским веером, слабо трепетавшим в её руках, показался мне вершиной изыска. Я словно запнулся обо что-то невидимое…

Почувствовав, что на неё смотрят, она метнула в мою сторону взгляд, полный горделивой уверенности в себе, но, испугавшись моего откровения, тут же отвела глаза. Я направился к ней, но не успел. Длинная, ниже пояса коса мелькнула в воздухе атласной лентой на конце, скрываясь в толпе, и я потерял незнакомку из виду. «Девица? Женщина? – подумал я, вспоминая высокую, статную фигуру и летящую поступь. – На Купалу не разберёшь, юные девушки – как опытные женщины, а женщины – словно неопытные девчонки, все запреты снимаются».