Страница 14 из 41
- Хорошо, я вас услышал. Его примиряющая улыбка и согласное слово вселили в меня какую-то смелую надежду на понимание. Он отправился дышать на балкон, а я пошла разогревать ужин, тяготясь смесью негодующей нежности и маленького довольства собой.
За столом он разговорился об издательских перипетиях сочинений Жуковского – я мало что понимала, как и в письмах всегда проглядывала эти места мельком, в поисках чего-то более жизненного. Но теперь меня полнила радость почти успокоенная – его голос был свежим, а тон утвержденным, и, казалось, он вовсе не намерен был заговаривать о какой-то перемене своего сложившегося положения. И я, едва ли не впервые расслабившись перед ним, предавшись течению его речи, не решалась затронуть эту тему. Мы даже не условились ни о чем на завтра, и это обстоятельство заставило меня осмелиться еще раз постучать в его комнату часом позже.
Он встретил меня в настораживающе небрежном виде, я в мгновенно загоревшемся трепете окинула взглядом всю его фигуру и не сразу заметила, что к щеке он прижимает платок – кажется, еще из своего века. Потом разглядела несмытый клочок пены у виска и догадалась, что он порезался. Как он умудрился сделать это безопасной бритвой думать было некогда, я только пробормотала «Сейчас» и вскоре вернулась с перекисью на ватке.
- Вы позволите? – проговорила я, приподнимаясь на цыпочках и от волнения, и будто уже готовясь принять его согласный ответ. Ужасно конфузясь, он отвел от лица ладонь, открывая мне беззащитную щеку с набухающим красным пятнышком ближе к уху. К счастью, порез был неглубоким, но это зрелище маленького недостатка бытия на лице, что было для меня воплощением совершенства, трогало до шума в голове.
- Сейчас будет небольшая пенная вечеринка, - я чувствовала, как сквозь призвук свежести и медицинский запах пробивается его подлинный, телесный, превращая меня в какой-то густой расплавленный состав, вынужденный стараться изо всех сил, чтобы не утратить границы, и не могла следить еще и за речью.
- Как вы сказали? – его невозмутимый голос, нарушивший, наконец, молчание, вернул меня на землю в самом прямом смысле – я выдохнула и тяжело опустилась на уставшие тянуться ступни, тем самым чуть отдалившись от его лица.
- Не обращайте внимания – я имела в виду, сейчас немножко будет щипать, но вы потерпите, это остановит кровь. Я не знала, что делать, – мне ничего не мешало несчетные минуты держать ватку у его щеки, но я понимала, что не стоит испытывать на прочность мгновений, которые могут иметь отношение к вечности. Я догадывалась, что такому стоит просто позволить случиться и отойти в сторону. Он выручил меня из этой тяжкой неразрешимости, протянув руку и невесомо задев мои пальцы, которые я тотчас отняла и даже спрятала руку за спину, чтобы наверняка.
- Благодарю вас за заботу, мне, право, так досадно на свою неловкость, - будто справившись со смущением, проговорил он, снова накрыв щеку ладонью.
- Будьте осторожнее впредь, я чувствую себя в ответе за вас перед русской культурой, - понимая, что опять несу невесть что, я попыталась улыбнуться, чтобы обернуть все шуткой, и позволила себе поднять на него взгляд, будто ища в нем мудрости и поддержки. Я заметила красноватые тени, легшие вокруг его глаз, и старалась не смотреть на засыхающее пенное облачко у виска. Чтобы удержаться и не коснуться его, ощутив теплое биенье тонкой жилки, след которого можно было бы унести в ладони и уснуть, уткнувшись в него лицом.
- Вы правда, кажется, переутомили глаза за сегодня. Один русский поэт недавних времен говорил, что красота – это место, где взгляд отдыхает. Быть может, вы согласитесь завтра увидеть Москву – ту древнюю ее часть, где хранится неувядающая прелесть? Возможно, почти та же, что вы нашли бы и тогда, не сбейся ваш поезд с пути? Я почти ликовала, что вырвалась из этой невыносимой опасной близости, и благодарила Бродского, спасительные слова которого каким-то чудом оказались в моей совершенно сдавшейся голове. Я снова была готова к любому исходу, к какому угодно ответу с его стороны.
- Мне кажется, в этой мысли есть что-то платоновское – не оттого ли глаз отдыхает на красоте, что с ее помощью душа вернее припоминает все, что видела прежде, за небесами? И разве есть у нас смертных способ лучше утвердиться здесь, чем созерцать ее?
Это был слишком изысканный ответ для рассыпающейся меня, но его видимая уклончивость ничуть не тревожила: его взгляд будто осознавал безграничную власть надо мной и при этом позволял себе быть таким снисходительным и милосердным, что я снова начала опасаться за свою сдержанность. Пробормотав что-то, не наделенное смысловой нагрузкой, я не нашла ничего лучше, чем оставить ему флакончик перекиси, горстку ваты и пожелать спокойной ночи. С трудом сделав эти два шага назад, я врезалась в свои «покои» смятенным, дрожащим, неутоленным комочком. Способным только сесть, прижавшись к стенке, и медленно собирать себя, слушая усталым затылком непознанный ход его подступающего сна.
Ночью прошел дождь, и район задышал, томительно и густо поднимая отзвук свежести от влажного асфальта к опущенным кронам. На пути попадались прекрасные свидетельства небесной воды: то раскрытая кленовая сережка, то кудрявая тополиная веточка, давно отпустившая пух и прибитая к земле. Мы шли пустующими дворами будничного утра с маленькими всполохами жизни на детских площадках, скрытых теремами листвы. Мне редко доводилось принадлежать таким дням, и это всегда говорило о какой-то безудержной свободе. Но счастье идти и наблюдать, что утренний вторник тоже устроен и населен красотой, которую не нужно отвоевывать за рабочим столом, которая просто дана, теперь было предсказуемо перекрыто другим потоком восторга. Он шел по правую руку, ощутимо слегка осторожничая шагать в непривычном костюме, но уже бестревожно глядя по сторонам. Я позволила себе маленькое лукавство, сказав, что не нашла рубашки с длинным рукавом (на самом деле одна была, но слишком уж не летний вариант), к тому же, он все равно застегнул сверху пиджак на все пуговицы. Кажется, я впервые была не против некоторого потепления к середине дня, чтобы мне досталась, быть может, скромная созерцательная радость.