Страница 36 из 106
Самая страшная для меня была тетушка Екатерина Николаевна Шостак, начальница Николаевского института. Это была высокая, чопорная, с представительной наружностью женщина лет пятидесяти. Она имела единственного сына Anatol'я, окончившего лицей.
Анатолий Львович был своим человеком в доме Иславиных, и я часто встречала его там.
С первого же знакомства Anatole просил позволения Юлии Михайловны называть меня Таней.
– Конечно можно, – сказала она, – ведь вы же близкая родня: твоя мать двоюродная сестра ее матери.
– А вы позволяете? – спросил он меня с улыбкой, пристально глядя мне в глаза.
Мои мысли путались. «Папа… – он строг… Саша… Они оба будут недовольны».
– Не знаю, – помолчав, вдруг сказала я.
Все засмеялись моему ответу. Я почувствовала, что сказала глупость, и сконфузилась.
Тетя Julie вывела меня из затруднения.
– Оставь ее, она подумает, а теперь поедемте на острова. Я велела уже закладывать.
Мы ехали в двух колясках, так как у Иславиных гостили родственники.
Был прелестный майский вечер. Меня занимала новизна Петербурга: эти стройные величественные здания, чем изобиловал Петербург в сравнении с Москвой; красота Невы с ее островами, и вообще весь блеск и роскошь Петербурга, начиная с экипажей, лошадей, чистоты города и кончая жителями с их модными нарядами, столь несхожими с московскими.
Мы остановились у Стрелки – так называлось место, откуда было принято смотреть на заход солнца о море. Вся программа поездки была исполнена. Я спросила позволения пройтись, и меня пустили с двумя cousins[35]. Мы шли, весело болтая. Anatole раскланивался направо и налево; казалось, он знал весь Петербург. По дороге он получил несколько приглашений и, между прочим, на нынешний вечер.
– Мы поедем отсюда прямо к матери, – сказал он мне, – она просила Julie привезти и вас. Если вы поедете, то и я с вами, а нет, я поеду к знакомым, куда меня звали.
Мне почему-то было приятно, что он отказывается от приглашения ради меня.
– Да, тетя Юлия Михайловна говорила мне, что мы едем к вашей матери. А вы живете в институте? – спросила я.
– Нет, меня в институт девиц жить не пускают, – ответил он. – Это было бы опасно!
– Для кого? Для вас? – спросила я, чтобы посмотреть, что он мне ответит.
– Обо мне заботиться бы не стали. Для меня институтки не опасны, – сказал он.
Ответ его мне не понравился. «Какой он самоуверенный», – подумала я.
– Зачем вы так говорите об институтках и так самоуверенно о себе? Это не хорошо.
Он добродушно засмеялся.
– Mais vous etes charmante avec votre franchise severe![36] – возразил он.
Через полчаса мы подъезжали к институту на набережной реки Мойки. В огромной гостиной собралось уже большое общество. Водоворот светской гостиной был во всем разгаре. Из гостей, сколько я могла заметить, все больше были пожилые. Я никого не знала, и меня всем представляли. Из молодых были лишь мы трое и Ольга Исленьева, гостившая у Екатерины Николаевны.
Я пристроилась к ней.
После представлений и поклонов к нам подошел генерал Арсеньев и представился, как родственник по родству с Екатериной Николаевной. Он говорил со мной по-французски, и я все время боялась сделать ошибку во французском языке. Но помня нотации мама, я старалась говорить, как взрослая.
Я увидела отца. Он сидел с графиней Александрой Андреевной Толстой в углу гостиной, и они горячо о чем-то говорили. Александра Андреевна была родственница Льву Николаевичу и большой его друг. Когда я увидела отца, мне захотелось к нему подойти. Мы не виделись с утра. Я видела, как Александра Андреевна указала отцу на меня, и он сделал мне знак рукой подойти. Я обрадовалась и, забыв приличие, быстро перебежала гостиную и, обняв, поцеловала отца. В гостиной послышался тихий и как бы снисходительный смех, похожий на тот, каким обыкновенно смеются при родителях ребенка от какой-нибудь его милой глупости. Я догадалась, что этот смех относился ко мне. «Что мне делать?» – думала я. «Но папа ведь не сердится, а поцеловал меня… стало быть и ничего», – утешала я себя. Ольга увела нас в другие комнаты.
Там, после чопорной гостиной, мне хотелось смеяться, прыгнуть куда-нибудь, убежать, крикнуть и сбросить с себя этот гнет несвойственной мне фальши. Но это настроение продолжалось недолго. Отец позвал меня в гостиную, где меня просили петь. Я отказывалась, что сердило отца, и мне пришлось исполнить его приказание. Как сейчас помню мою душевную муку. Я спела три романса: первый – цыганский модный – «Погадай-ка мне, старушка». Мой голос дрожал от страха. Я пела сквозь слезы, и мне казалось, что несчастнее меня нет никого на свете. Никакие аплодисменты и притворные похвалы не могли утешить меня. В шестнадцать лет все чувствуется сильно и после долго остается в памяти. Потом, после просьбы спеть еще что-нибудь, я спела романс Глинки на слова Пушкина.
Ольга аккомпанировала мне. Она была прекрасная музыкантша. Мой голос окреп, и обычная смелость вернулась ко мне. Эта грациозная вещь понравилась всем, и я чувствовала, что на этот раз аплодисменты были искренни.
– Не вставай, – закричала тетя Julie, – спой «Крошку» Булахова, слова Фета, что ты стела у нас.
Ольга заиграла ритурнель, и пришлось петь.
– Хочешь, Таня, пойдем в сад, – сказала Ольга, видя мое печальное лицо, когда я кончила петь.
Я не могла еще отделаться от первого впечатления и очень обрадовалась ее предложению. Дверь из гостиной вела на террасу в сад. Я сказала отцу, что иду пройтись, и он отпустил меня.
– Но только не простудись, – сказал он, – надень что-нибудь.
Меня сразу оживил весенний, свежий воздух. Мы шли вчетвером. Кузминский с Ольгой пошли вперед. Они сговаривались, как провести завтрашний день. Я отстала и села на скамейку. Анатоль стоял передо мной. Как ни странно, но эта белая, красивая ночь навела на меня какую-то непривычную грусть и безотчетное волнение. Анатоль заметил это и, поняв мое настроение, желая развлечь меня, говорил, что все было прекрасно, что хвалили тембр моего голоса, и что напрасно я недовольна собою.
Хотя я и не верила его словам, но все же мне было приятно, что он понял меня, и мне стало обидно, что Кузминский не выказал никакого участия. Анатоль сел возле меня.
– Вам холодно, и руки холодные! – сказал он покровительственным тоном, положив свою большую руку на мою.
В первую минуту мне показалось это очень странным, и я хотела отдернуть свою руку, но боялась обидеть его. Тон его со мной был очень простой, родственный, так что я ничего не сказала, но подумала: «Видно, в Петербурге это можно и принято».
Кузминский с Ольгой ушли в другую аллею, и их не было видно.
– Таня, вы простудитесь в вашем открытом платье, – сказал он. – Ведь отец велел вам надеть что-нибудь, и я захватил вашу накидку.
«Он без моего разрешения называет меня Таня», – так мелькнуло у меня в голове. «Стало быть, это можно и в Петербурге это принято», – с глупой наивностью думала я.
С этими словами он заботливо укутывал меня, и я чувствовала, как его рука касалась моих плеч. Я хотела уйти, но не могла. Почему, сама не знаю.
Мы дома. Вера и я уже легли спать. Мы спали в одной комнате. Мне не спится, и самые разнообразные мысли приходят мне в голову «Вот кабы мама была со мной, она бы все мне разъяснила, а теперь…»
– Верочка!
– Что? – спрашивает она.
– Ты не спишь?
– Нет. А что?
– Ты была когда-нибудь влюблена?
Верочка засмеялась и привстала. Она никак не ожидала такого вопроса, да еще в такой поздний час.
– Да, немножко, – сказала она, подумав.
35
двоюродными братьями (фр.)
36
Но вы прелестны с вашей строгой откровенностью! (фр.)