Страница 28 из 55
— Добился, гад, своего! Продал-таки, Иуда! — с ненавистью хрипит Андрей Жилину. — И не меня, всех продал, выродок! Будь же проклят, немецкий холуй!
Проклятие Осокина не производит на Козьму никакого впечатления. Осуществив свой гнусный план и сведя наконец счеты с противником, он, казалось, вновь обрел самообладание и с подчеркнутым равнодушием продолжает окапывать камень.
— Ну и зараза же, однако! — с злобным негодованием вырывается у Полковника. — Словно и дело не его! Ничем не проймешь такого! Ну подожди, авось еще почувствуешь!
Стараясь хоть чем-то помочь товарищу и ободрить его, мы наперебой оделяем его, кто чем может. Он натягивает на себя сверху несколько услужливо поданных ему гимнастерок в надежде спастись от свирепого холода. Вскоре мы замечаем, что по линии к нам направляется группа немцев.
— Ну, держитесь, братва, гроза идет! Сам Тряпочник пожаловал, — спешит предупредить нас Павло.
Комендант и начальник лагеря, а для нас попросту Тряпочник, посещает работы нечасто, и появление его на трассе — чрезвычайное событие не только для пленных, но и для самих конвоиров. Скрытые гребнем откоса и невидимые ему, мы следим за каждым его движением. С возвышенности нам хорошо видно, как он обходит команды внизу, останавливается перед каждой, опрашивая постовых, и переходит к следующей. Закончив обход команд в низине, он поворачивает в нашу сторону и взбирается к нам на откос. Встреченный Черным унтером, он снисходительно отвечает на его приветствие, милостиво выслушивает его рапорт и, сопровождаемый конвоем, не спеша, направляется к нам. В двух шагах от нас он останавливается, продолжая выслушивать унтера, но, неожиданно заметив раздетого Осокина, обрывает того, указывая на Андрея:
— Варум охне мантел?[46]
Демонстрируя свое усердие, мы, не разгибаясь, кирку ем откос выемки, стараясь, однако, не упустить ни одного слова из их разговора.
— Дизе гефанге шлехт арбайтен, — поясняет унтер. — Дас ист фауль![47]
Не скупясь на краски, он характеризует Андрея начальству, как явно не желающего работать и своим дурным примером подстрекающего к тому же и остальных, обвиняя его едва ли не в открытом саботаже, караемом, как известно, только расстрелом или повешением. Комендант воспринимает сообщение Черного унтера с нескрываемым гневом. Все его достоинство дисциплинированного породистого арийца потрясено столь открытым нарушением установленного порядка во вверенном ему лагере.
— Варум воллен нихт арбайтен?[48] — грозно рычит он, подойдя к Андрею, и неожиданным ударом ноги опрокидывает его наземь. В припадке бешеной ярости Тряпочник топчет его жалкое тело, не переставая кричать тонким и срывающимся голосом. Только задохнувшись от напряжения, прекращает избиение и, обернувшись к унтеру, отдает ему отрывистые и решительные распоряжения, касающиеся команды и в основном Осокина.
По впечатлению, какое на коменданта произвело сообщение унтера о саботаже, нам становится ясным, что для нас кончились короткие дни относительного благополучия и покоя. Теперь снова должны начаться и побои, и истязания. Из разговора, подслушанного нами, мы приходим к выводу, что ждать что-либо хорошего нам больше нечего.
— Отдохнули — хватит! — заключает Павло. — Жизни теперь рад не будешь. С живых кожу сдерут!
Через несколько минут разгневанный и багрово-красный от физического напряжения комендант удаляется. После его ухода Черный долгое время настороженно следит за Осокиным и неожиданно вкрадчивым гипнотизирующим голосом подзывает его к себе, подманивая, словно кошку:
— Русский! Ком хир!.. Ком, ком… Ком-е![49]
Его змеиное и вкрадчивое подманивание хорошо знакомо каждому из нас. Не было случая, чтобы оно предвещало что-либо хорошее. Трудно счесть, скольких из нас Черный свел в могилу. Выполняя приказание, еле живой, бледный и шатающийся, Андрей покорно приближается к унтеру. Черный подводит его к камню, над которым усердно трудится Козьма, и, оттеснив того, указывает Андрею на выпирающий из земли внушительный валун:
— Айн штунде — фертиген! Ферштеен?[50]
В полной растерянности принимается Андрей за камень, который ему надлежит окопать кругом, — задание совершенно невыполнимое в такой короткий срок, когда промерзшая земля не поддается никаким усилиям и инструменту. Забыв о работе, мы не сводим глаз с Андрея, который тщетно бьется над камнем. К исходу часа он успевает окопать его лишь с двух сторон. Нечего и ждать, что он справится с работой, явно непосильной для него. На участке царит гробовое молчание. Ничем не в силах помочь товарищу, молчим мы, молчит и обреченный Осокин. В эти минуты решается вопрос его жизни. Издали внимательно следят за нами конвоиры. О Жилине мы забываем. Сейчас не до него. Ровно через час Черный снова подходит к Андрею.
— Нихт фертиген?[51] — в бешеной ярости бросается он к Андрею и, осатанев от злобы, рвет на нем остатки полуистлевшей одежды.
— Гут арбайтен — нихт гофрирен![52] — принуждает он несчастного продолжать работу.
Нельзя даже себе представить что-либо бесчеловечнее подобного принуждения. И без того продрогший и закоченевший Андрей должен теперь работать едва ли не полуголым, в то время как мороз, начиная с полудня, все более усиливается и становится невыносимым. Затаив дыхание, следим мы за полуживым товарищем.
— Полчаса и — конец! — с ужасом определяем мы. — Полураздетого на таком морозе никакое усердие не спасет, хоть расшибись при этом!
В слабой надежде сохранить в себе остаток внутреннего тепла и словно угадав наши мысли, Андрей с лихорадочной поспешностью принимается за работу. За какую-нибудь треть часа его высохшие, словно плети, руки с непостижимой и поистине загадочной быстротой заканчивают окапывание камня. Черный снова подходит к Андрею. Не сводя кошачьих глаз со своей жертвы, он бросает взгляд на выполненную Андреем работу.
— Фертиг? — не веря глазам, изумляется он. — Гут![53]
Андрей поднимает на него полные заледеневших слез, безмолвного страдания и тайной мольбы запавшие глаза в надежде, что тот сжалится, наконец, и разрешит ему одеться.
— Ведь ты же человек, хотя и немец, — говорит его взгляд, — есть же в тебе хоть капля жалости и сострадания!
Но напрасны его надежды.
— Вег! Штайн вегшаффен![54] — неожиданно находит ему новое занятие унтер.
Сочтя услышанное за некую шутку, с недоверчивым испугом смотрит на него Андрей, но Черный отнюдь не склонен шутить.
— Штайн вег, менш![55] — с раздражением повторяет он приказание.
Все трое — Черный, Глухой и Шумаха — обступают Андрея, сторожа каждое его движение. Полуголым на морозе нельзя медлить ни минуты. Андрей делает какое-то хитроумное сооружение из камней, подтаскивает внушительный бом и, подведя его под камень, тяжестью своего тщедушного тела пытается вывернуть валун из гнезда. Однако камень даже не думает поддаваться. В растерянности останавливается над ним Осокин, затравленно озираясь по сторонам. Никакие нервы при виде этого не в состоянии выдержать. Не владея больше собой, мы бросаемся на помощь товарищу, но встреченные прикладами, невольно отступаем и молча продолжаем наблюдать за тщетными усилиями Андрея и глумящимися над ним немцами. Видимо, обеспокоенный нашим непредвиденным вмешательством, Черный, надрываясь от крика, вопит что-то в сторону команд в низине. Оттуда отделяются несколько конвоиров и поспешно бегут к нам. Окруженные усиленным конвоем, мы догадываемся, что он был вызван с явной целью воспрепятствовать нам прийти на помощь обреченному и из опасения открытого неповиновения. Угадав наши намерения, Андрей находит в себе силы предупредить назревающее несчастье.
46
Почему без шинели?
47
Этот пленный плохо работает. Это лодырь!
48
Почему не хочешь работать?
49
Русский! Иди сюда!.. Иди, иди… Ко мне!
50
Один час — сделать! Понятно?
51
Не сделал?
52
Хорошо работая, не замерзнешь!
53
Готово? Хорошо!
54
Долой! Камень убрать прочь!
55
Камень долой, человек!