Экстремист

На мой взгляд, нарушен высший закон нашего бытия — быть самим собой. Быть самим собой. В любых обстоятельствах. Понимаю, все это слова-слова. Трудно быть самим собой, когда у многих вообще нет энтузиазма Б ы т ь. Поэтому так и живем? В суетном чаду бессмыслия, немочи и скорбного бесчувствия, как сказал кто-то из великих: Вот если б вас заставить жить, как жили мы всегда, то мир бы быстро стал другим — ведь так?

Мою младшенькую сестру Анну хоронили в цинковом, запаянном гробу. Прошел прощальный мелкий дождик, и капли синели на цинке, отражая небо. На кладбище находилась только наша группа, даже Арсенчик был вызван из фазенды.

Затем гроб опустили в могилу. Каждый из нас кинул по горсти земли. И когда я смотрел, как отмахивают лопатами гробокопатели, и как пласты мокрой глины исчезают в яме, и как в лужах плывут облака-пароходы, облака-материки, облака-звери, раздался характерный сигнал спутникового телефона.

Скорее механически я приблизил трубку к лицу и спросил со сдержанным раздражением:

— Да?

— Саша, — услышал голос Полины. — Это я. — Услышал странный голос. Это я. — Услышал родной, но м е р т в ы й голос. — Это я.

— Что? — встревожился.

— Ты далеко?

— Нет.

— Будь добр, приезжай. И один, пожалуйста.

— Один?

— Да.

— Орехов? — разгадал я.

— Да.

— Буду.

Что наша жизнь? Игра. Нас дергают за ниточки, развлекаясь. Хотел бы знать, кто имеет такую веселую натуру? Думаю, я бы с ним разобрался. До летального исхода. Одного из нас.

Если я умру, то прежде всего от себя, от своего беспредельного мудачества. Орехов знал меня прекрасно, чем и воспользовался. Ах, ты заслуженный артист ДК «Чекист»! Ах, ты откормленный на казенных харчах поц! Ах, ты, скурлатай, мечтающий уничтожить мою душу!

Но не понимаю его действий. Не понимаю? Зачем пошел на бессмысленный беспредел? Пытается что-то доказать? Что? Мог же улететь в теплые края и жить там богато и счастливо. Для такой сладкой жизни нужны только капиталы. Однако какие могут быть у меня финансы?.. Что у меня есть? Ничего. Как это ничего? А вексель, Алекс? На предъявителя. Конечно же?! Вексель. Совершенно о нем забыл. Вот что значит — не мое. Ё-мое! Я оставил его в папке, а папку на книжной этажерке. И все эти свои действия не скрывал — Аня видела. Эх, сестричка-сестричка, она могла сообщить об этом генералишко. Только она знала об этой подтирке в папке… Эхма, Ливадия!..

Допустим, это так. Да, картинка не складывается. Зачем я нужен? Неужто этот мудак, уже коцанный смертью, не сыскал вексель? Ничего не понимаю? Мирно явился, никто не знает из обитателей, что он иуда, пирожками угостился-подавился и с векселем удалился. Бы. В неизвестном направлении.

Ладно, будем живы, разберемся. Может быть. Главное, не делать резких движений и действовать по обстоятельствам. Достоверно знаю лишь одно кто-то из нас двоих будет трупом. И очень скоро.

… По сырому родному дворику беззаботно бродили куры. В луже лежал милый розовый поросенок, должно быть, подарок Евсеича. Из бочки переливался жидкий цинк.

Я неспешно поднялся на веранду. Куда торопиться? Всегда успеем встретить смерть? Ступеньки скрипели, как несмазанные колеса истории.

Пол веранды был засорен газетами и книгами. За длинным столом сидела моя жена Полина. Ей было неудобно на жестком табурете, но она улыбалась, молодец. За её спиной находился господин Орехов. Обычно так фотографируются семейные пары. На долгую память. Правда, у женского виска чернел монокль пистолетного дула, и это обстоятельство несколько нервировало окружающих. По воинственному тещиному виду можно было сказать одно: мечтала хапнуть скалку и звездануть по вражьему лбу. Вот тебе и миролюбивая хлебосольная Екатерина Гурьяновна. На мелкой скамеечке скромно пристроился дед Евсей, опечаленный бездействием и отсутствием рогатины под рукой.

— О! Кого я вижу, — постарался выказать радость. — Живой труп в гости к нам пожаловал. Мечите пироги на стол.

— Я ему такое метну, козлу! — не сдержалась теща.

— Он чё`дурновой? — подал голос Евсеич.

— Молчать! — рявкнул наш оппонент.

— Глас народа, — развел я руками. — Народ знает своих героев. И любит до смерти.

— «Стечкина» долой, — нервничал господин Орехов; не привык к самостоятельной оперативной работе и, видимо, боялся застрелить себя.

— «Стечкин» гуляет, — представил нежилую кобуру. — Будем договариваться полюбовно, Вольдемар. Так что, в чем дело, товарищ?

— Вексель, — хрипнул мой собеседник.

— А какие проблемы? — удивился я. — Будет вексель, только пушку отклони от жены. На меня можешь, пожалуйста. Или на Евсеича, — позволил себе полезную для здоровья шутку.

Дедок поблимкал глазами и вдруг перешел как бы на древнеславянский сленг:

— Ой-еси! Съехалси, мил человек. Она на сносях, наша голубка сизокрыла…

— Спокойно, дед, — на это сказал я. — Наш герой с бабами токо ой-еси!..

— Вексель! — и не уважил нашу общую просьбу; наверное, он воспитывался в детском приюте, где детишек били по голове ночными хрустальными вазами.

— Пожалуйста, — поднял руки. — Вон там этажерочка. На этажерочке папочка. А в папочке той…

— Нет там векселя, блядь, — несдержанно прервал мой сказ.

— Как так нет? — и сделал шаг. К этажерочке, где была папочка, а в папочке той…

— Стоять!

— Стою! — согласился. — Екатерина Гурьяновна, глянь на этажерочку, там папочка, а в папочке той… Ей-то можно к этажерочке?

— Ну, — нервно кивнул головой. И пистолетом — у виска моей жены.

— Чтобы ты, злодей, сдох, — поднялась теща, — чтобы горел в геенне огненной, чтобы дети твои прокляли тебя во веки веков, чтобы собаки могилу отрыли, чтобы черти душу твою сгноили, чтобы…

— Екатерина Гурьяновна, — не выдержал я народного творчества. — Клиент нервничает.

— А ты, Александр, тож хорош, с гадами нечеловеческими водишься, среди газет и журналов нашла папку, открыла её. — Нету ничего.

— Было же? — искренне удивился я. — Не понимаю?

— Ох, горе горькое, — и, положив папку на стол, Екатерина Гурьяновна вернулась на место.

Наступила, как в таких случаях говорят, гробовая тишина. Вексель исчез — это был факт. Печальный. Для всех нас.

— Вексель! — заученно изрек наш враг. — Пристрелю суку твою!

— А вот так не надо, товарищ генерал, — заметил я. — Не надо. Я терплю, хотя очень хочу сказать. А ты знаешь, я умею говорить.

— Вексель!

— Он тоже мне нужен, — и обратился к ливадийским обитателям. Приходил кто-нибудь, родные?

— Арсенчик разве, — вспомнила теща.

— Энто… само… про шо вы? — наконец заинтересовался текущими событиями дедок. — Энто такая ладная… бумаженция?

— Ладная! — сдержал я дыхание.

— С печатками што ли?

— С печатями, — перевел я дух. — Где она, Евсеич?

— Так этно… — почесал затылок дедок, выбивая пыльное облачко. — Дак упорядок мы дом приводили. Супботили, значитца.

— И что?

— Я папочку тряханул и не заметил, должноть.

— И дальше что?

— Так я костерок смастрювал… и того… усе… туды… Мусорь…

На месте господина Орехова я бы застрелился. На него было жалко смотреть — он ничего не понимал: тряс бабьими щеками, пучил глаза и покрывался сальным страхом.

— Вексель! — взвизгнул живой труп.

Я бы посмеялся от души. Да ситуация была патовая.

— Убью, — всхлипнул бывший генерал окончательно потерявший голову. Всех!

— Всех не успеешь, — посчитал я нужным предупредить. — И потом зачем? Много на душу грехов брать. Да, и мои мальчики едут, — указал на далекий танковый гул. — Скоро будут. Я их сдерживал до последнего. Найдут везде и всюду, ты их знаешь. Найдут — и разорвут в клочья.

Не знаю, что убедило больше господина Орехова не совершать опасных и резких движений, то ли мои слова о душе, то ли проклятия тещи, то ли перспектива быть разодранным в клочья, но он потребовал, чтобы я задержал движение автоколонны. Для последующего своего убытия из Ливадии.