Страница 8 из 61
Сотовкин сел на кровать, обхватив голову руками. В ней лениво плавали армейские воспоминания, непонятно откуда взявшиеся. Армия непрерывно снилась ему примерно полтора или два года после дембеля, но сейчас-то прошло уже почти три. Тем более армейские сны сменили совершенно иные по смыслу и назначению. По крайней мере, сегодня казарма ему не снилась точно, не было злости на военкомат, умудрившийся забрать уже оттоптавшего свое, и тревоги, что сия контора намерена это сделать – а снилось ему почти всегда, что его либо забрали второй раз, либо вот-вот заберут, - не было.
На прикроватной тумбочке лежала тонкая восемнадцатилистовая тетрадь в клетчатой обложке, на которой серебряной гелевой ручкой было выведено «На память Максу об армейских друзьях». Дембельские альбомы никто из них не делал, армейская культура прилипла лишь к Сычу, и то весьма поверхностно – тот все-таки нашил перед увольнением на форму разных блестящих фитюлек и подшился красной тканью, да домой шествовал в своих блестящих, как золото, сапогах. В тетрадке были рисунки Андрея Букарева, второго ротного художника, первым, рисующим старикам всякие армейские картинки, был Каваев, а Букарева по его же и каваевской просьбе этим не трогали, тот был занят рисованием манги. Букарев рисовал «армейские комиксы» все в той же японской манере лишь приехавшим с ним в одной команде друзьям: ему, Сотовкину, Сычу, Ахмелюку, живущим сейчас в Нижнем друзьям Сыча Максу Черникову и Кольке Кризу. Вся тумбочка Букарева была забита такими тетрадями, из стариков он сделал такую лишь одному – Денису Фатьянову из Мурманска, и то по большой дружбе. Рота кишела «интересными личностями», которые в гробу видели типичную армейскую культуру и ничего удивительного во всем этом не было. Более того, интересные личности встречались не только среди солдат, но и среди офицеров.
В частности, своего недовольства армейскими порядками не скрывали следующие лица: начальник отделения, старший лейтенант Марикеев, безответственный разгильдяй в роте с солдатами, позволяющий им любую вольницу, кроме дедовщины и рукоприкладства (за это Марикеев мог и сам по лбу прописать) и жесткий, профессиональный, знающий свое дело до мельчайшей подробности на боевом дежурстве. Начальник смены все в том же отделении и ближайший кореш Марикеева – лейтенант Шемалаков, который перед дембелем «своих пацанов» предлагал им написать что-нибудь на память в толстенной самодельной тетради в твердой обложке. И ничего не сказал Ахмелюку, оставившему там большую и красноречивую запись «Армия – говно!». Да что там, даже командир части, невысокий, коренастый, с огромным горбатым носом и густыми черными усами полковник Буряк, любящий вздрючить особенно отличившихся подчиненных прямо на послеобеденном разводе при солдатах, как того старлея из штаба, которому полагалось каждый день забирать письма из полкового почтового ящика, висевшего на столбе в курилке, на что старлей благополучно забивал долгих две недели.
И все они прекрасно понимали – сколько солдата не дрючь на плацу, он все равно будет думать, как бы ему свалить подальше от этого дурдома под названием «войсковая часть», и даже не столько потому, что это форменный дурдом, сколько потому, что, во-первых, любая неволя человеку только вредит, а во-вторых, из-под палки – как срочная служба – никогда ничего хорошего не получается, и нет ничего удивительного в том, что бойцы в гробу и белых тапках видят то, о чем положено думать по уставу. Инстинкт самосохранения. В некоторых армия успевала за год въесться так, что те сами начинали чесать поросший мерзким «пушком» - бриться совсем налысо было запрещено – череп: а что дома-то делать? Тут все просто и понятно… тут думать не надо, как говорит товарищ капитан…
А чтобы она не въелась, как зона в уголовника, и нужно в армии поменьше думать об армии. Для чего, несомненно, нужны и письма.
Что до писем… Письма валились из тумбочки у Ахмелюка, мятые, залитые слезами и перемазанные губной помадой конверты, разрисованные его не в меру сентиментальной девушкой надписями типа «Люблю, не могу» и прочим таким. Толстая и идеально прямоугольная пачка писем у Букарева – ему тоже писали обильно. Сотовкину писала только мать, и то не часто, сам он тоже редко прибегал к услугам почты. Сычу и Черникову не писали вообще – зачем, когда есть сотовая связь? Кризу, вероятно, писали, но этот парень был скрытен до параноидальности, о нем почти никто ничего не знал, кроме того, что Криз как-то схватил табуретку и принялся озверело метелить особенно быдловатого «дедушку», доконавшего молодых своими поддевками на телесно-низменные темы. Их растащил Марикеев, он же и спрятал дело, Криза ночью долго материли в ротной канцелярии, дедушка до самого дембеля размахивал метлой на плацу, хотя он, справедливости ради, долго и упорно напрашивался на вздрючку от командования и был неоднократно предупрежден.
Вообще, сколько всего было… Тянули во время «табачного кризиса» в войсках в январе 2012 года, когда министр Сердюков отменил табачное довольствие, одну сигаретку по кругу впятером, впрочем, отвратительные войсковые сигареты «Перекур», состоящие, похоже, из одной голой смолы, все равно почти никто не курил, а если и курил, то только в самом крайнем случае. Шарились на «уборке территории» возле складов, менялись бляхами на строевой смотр – в части их полагалось незамедлительно очищать от краски, которая скалывалась за месяц и придавала форме непотребный вид.
В один из тихих сентябрских вечеров, сидя на трубах за вторым вещевым складом, Ахмелюк читал очередное письмо от возлюбленной под молчаливым взглядом Сотовкина, который вспомнил, что же их еще связывало, кроме армейской дружбы и похожих взглядов на жизнь.