Страница 146 из 147
Странное дело, сейчас по прошествии нескольких лет, события, описанные в этой книге не приобрели той характерной временной отчужденности, что обычно постигает события нашей жизни. Они и по сей день кажутся мне яркими и сочными, как будто произошли вчера. Но я задаюсь вопросом: почему это произошло именно со мной, почему в молекулярном хаосе повседневности меня настигла эта сказка, эта История смущенного сердца, что могла привидеться, пожалуй, лишь очередному несчастному Мастеру, когда тот в болезненном бреду невостребованности поверяет сиротливые мечты действительно больному соседу по палате.
Почему Божена Иртен, Ян Бжиневски, Итерн Босх, Вацлав Гратц, Фредерик Лабард и Николай Васильевич Дэмон вторглись в мою размеренную жизнь, каждый новый миг которой сулил лишь вялое непонимание и тщетные попытки возвыситься, прежде всего, в собственном восприятии. Как сталось, что мой мозг, связанный биотоками с самим Ледяным Безмолвием, подобно тому, как маленькое море связано с бушующим океаном, непоколебимым в своей мудрости и мужицкой правоте, вдруг, словно антенна, стал принимать этот дивный сигнал. И вот за чередой сомнительных ассоциаций, волнений и недоразумений, осторожно, но настойчиво, можно даже сказать, галантно, но властно эти судьбы, столь далекие и необъяснимые, вдруг явились ко мне с бесцеремонностью непрошенных гостей, к тому же наследивших в прихожей.
Мне ничего не пришлось придумывать. Слова приходили, когда хотели и уходили так же, по-английски, с холодноватой чопорностью во взгляде и интонациях. Роман то обрушивался на меня, как водопад, то медленно и лениво, как барин-сибарит из тягучих романов Льва Толстого, закрадывался в мою душу. Особенно хорошо удавались вещи описательные, когда нужно было чувству или человеку дать определение, а значит, создать его характер и дальнейшую траекторию развития.
Отныне мне представлялось, что даже когда я перестаю барабанить по клавишам ноутбука, роман продолжает жить во мне на правах глубинной истории, будто происходящей в подземном мире моего сознания. Именно благодаря «Консолио» я ощутила в себе этот потайной пласт, - примите от меня знакомую многим ассоциацию, - вернувшись из странствий, Буратино в доме своего отца за холщевой имитацией очага, что само по себе кощунственно, ибо, что может быть более преступным, чем имитация домашнего уюта, - находит настоящий кукольный город, в котором жизнь струится и бурлит по законам сказки.
Мой компьютер, молодой упрямый бычок, - «когда хочу, работаю, когда хочу, зависаю», - не знает слова «Консолио», он методично подчеркивает его, и мне снова и снова приходится внушать ему мысль, что это неведомое имя может сослужить для нас хорошую службу. Он задает вопросы в самые неожиданные моменты, и мы с моим бесценным малышом покоряемся неизвестности, ибо с первых минут даже не подозреваем, какую случайность на этот раз подарит нам наше личное море.
Мне очень нравится название шрифта, которым я пишу – Sylfaen, что-то эльфическое, в духе Рональда Руэла Толкиена. Волнение сердца, проступающее в каждой строке этого мощного произведения, передавалось и мне, когда я путешествовала по необъятному Средиземью. Представлялось, что вечная борьба за власть и чистоту помыслов была свойственна когда-то и нам, но в силу нынешней нерентабельности все это умерло. Потому что пришло новое время, а старое вспорхнуло, словно стая диких уток с болота при первом же выстреле охотников. Охотники, дикие необузданные существа, с хамоватой удалью, лишенные чувства сострадания, но с лихвой наделенные меткостью и безмятежным спокойствием относительно дня завтрашнего, они чавкают по трясине нашей жизни как короли-самозванцы, защищенные счетами в заморских банках, покупающие всех и вся, они думают, что даже сам Космос находится у них в услужении. Но они ошибаются.
Я наблюдаю, как из предчувствий формируется мысль, из мысли – мнение, как оно робко, но настойчиво надевает на себя словесный наряд, украшает себя местоимениями и прилагательными, уточняет неясности наречиями, связывает несвязуемое союзами и междометиями, и движет всю эту громаду сюжета волевыми глаголами, лишь оттеняя необходимые нюансы крошечной армией спасения – знаками препинания. И вся эта колготня, словно детская возня в песочнице, вызывает у меня восхищение. Я, как бездетная женщина, смотрю на рождение новых значений и смыслов в тихом блаженстве. Однако же в моем случае, - имею в виду историю с «Консолио», - заключено больше торжества и радости, ибо речь идет о моем собственном чаде, норовистом и непокорном.
«Консолио» тороплив, но это все от волнения, он торопится родиться, а мне передаются волны нетерпения, накатывают на меня, подобно родовым схваткам, потом чуть отпускает, но только если в костер романа брошена очередная порция замшелой повседневности. Я слышу голоса, нет, то зовется не шизофренией, это суть творения, суть создания новой жизни, такой же животворной и пульсирующей, как человеческий эмбрион в женской утробе. Я наполняюсь этим торжеством, этим неявным шелестом, что так часто на протяжении всей жизни не дает нам покоя. Этот шелест похож на несбывшееся, имеющее над нами неопровержимую власть, на ассоциации глубинного детства, когда каждый шаг – чудо, доказательство Его существования. Под этот шелест так сладко тоскуется вечерами, когда роман Диккенса еще лежит нетронутый, но предвкушение уже настигает вас, подначивает развязать заветную бичевку, любопытство обнажает почти детскую пытливость, и желается еще острее, чем раньше.
В этом дорогом моему сердцу шелесте, я слышу голоса родных людей, ушедших с той обезоруживающей скоропостижностью, что вытаптывает в сердце целые пустыни. Мне чудятся озерные тростники, тайные тропинки, вьющиеся, как серпантин, среди лиловых полей, гранитная глыба-памятник погибшим на Второй Мировой войне, выныривающий на прохожего из зеленого моря ветвистых деревьев. Укромные лесные уголки, заветные березки, под которыми непременно ранним осенним утром находятся статные подберезовики в обнимку с рыжеголовыми подосиновиками. Во рту у меня терпкой вязью – вкус невежинской рябины, сладко-горький, родимый. Гроздья агатовой черной смородины притягивают ветви к земле, а на крышке старого колодца первые жухлые листья, как медяки, разбросанные с неожиданной щедростью рукой небесного казначея.