Картограф

Филя очнулся в больнице на жесткой койке. Каждое движение давалось ему с трудом. Ногу дырявила пульсирующая боль, повязка туго сдавила ляжку. Правый глаз не открывался. Филя потянулся рукой и вместо бумажного тонкого века обнаружил горячую мясную выпуклость, из щели в которой сочилась жидкость. «Глаз вытекает?» – испугался Филя. Он попытался встать. Кто-то подскочил к нему и вдавил обратно в подушку.

– Лежи, малец, не вставай. Я сестричку позову.

– Мой глаз! – простонал Филя. – Он цел?

– Подбили его, а так на месте. Приложишь пятачок – синяк и рассосется.

Филя попытался повернуться на бок. Левая рука не слушалась, и он уцепился за край кровати правой. Подтянулся, превозмогая ломоту и резь в каждой клетке. Теперь он мог видеть палату. Казенные стены – от пола до выключателя синие, сверху беленые. Шесть коек, включая Филину, одна свободна, на остальных доходяги. На тумбочках – утиральники, дешевые леденцы, сморщенные апельсины, градусники, грязные стаканы. По полу резво бежит таракан, навострив длинные усы. Таракан залез под тапочек и был немедленно раздавлен.

Филя силился вспомнить, как он сюда попал. Произошло что-то ужасное, чудовищное, непоправимое. Что? Замелькали картинки: детина Василий бьет его сапогом в живот, скальпель поворачивается в кармане и вонзается в мышцу. Бегут люди, слышен выстрел в воздух. Детина Василий орет белугой. «Убивец! – кричит он. – Убивец!»

«Кто убивец, я? Нет, это он о другом. Может, о себе или о Силе Силыче. Я не мог. Я не делал этого. Жучков и тех не обижал, мухи лишний раз не прихлопнул. Это не обо мне. Или?..»

Слезы хлынули у него из глаз, раздался звук, похожий на вой. «Убил, убил, убил! Человека убил! Живого человека! В камеру меня, в клетку, как зверя. Покарайте, добейте. Не хочу жить!»

– Вот, сестра, смотрите, мечется. Я его уложил, а он на бок и ножкой изволит брыкать. Может, примотать бечевой, чтоб не утек?

– Отойдите, не мешайте работать. Филимон, вы меня слышите? Откройте пошире рот. Язык не вываливать. Умница, вот так. Теперь глотайте. Нет, не плеваться! Через минуту уснете, а пока лежите смирно, не пугайте соседей. Что вы, в самом деле, разбуянились?

– Сестра! – взмолился Филя. – Меня предать суду. По всей строгости этого… как его.

Мысли перепуталась, слюна загустела.

– У вас бред, горячка. Отлежитесь, и все пройдет. Последите за ним, ладно? Как проснется, сразу сообщите дежурному.

«Арестуйте меня! Я убийца, я изверг! Я картограф».

И он погрузился во тьму.

Филя просыпался трижды, и каждый раз к нему подбегали и лили в рот горькую микстуру, от которой тяжелела голова. «Лауданум. Не хочу. Не надо. Оставьте меня в покое. Выплюнуть». Но за ним следили, и микстура проникала внутрь прежде, чем он успевал сообразить и приготовиться к плевку. Сколько дней он провел без сознания, Филя не знал. По его ощущениям, прошла неделя. Раны болели все меньше, отеки сошли.

Однажды он очнулся, и яркий солнечный свет заставил его сощуриться. Доходяги располагались на своих кроватях: у кого нога на цепочке подвешена, кто носит руку в лубке. Через дверь было видно, как по коридору фланируют медсестры в застиранных халатах и бродят больные, заложив за спину руки, как арестанты. От их шарканья и вздохов Филе сделалось нехорошо.

– Очухался? – спросил смутно знакомый голос.

У изножья Филиной кровати сидел бодрый мужик солдаткой выправки. Крепкий, плечистый – натуральный Атлант, только морда не греческая, а отечественная, посконная. Балалайки ему не хватает и пары девок, которые будут выводить заливистое «иии!»

Филя кивнул. Разговаривать не хотелось.

– Очень уж ты орал. Чуть в себя придешь, сразу в бой. Доктора испужал, он к нам больше не заходит.

– Я не хотел, – откликнулся Филя тусклым голосом.

– Да, – протянул Атлант. – Припекло тебя, паря. Что произошло-то, а? Бандюки подловили?

– Нет.

«Я не обязан ничего ему рассказывать. Только полиции. А ему – нет!»

– Не хочешь говорить, и ладно. У нас тут все молчальники. Вон, посмотри, лежит Пашка. Того родной брат топориком тюкнул по темечку и шуйцу оттяпал. Тоже, как и ты, молчит. Уже месяц тут. Как его выпишешь? Чисто трава… А рядом – это Евграф Матвеич, уважаемый человек, профессор кислых щей. Напился водки, сердечный, черта увидел и головой вниз с третьего этажа. Застрял в березе. Пожарников вызвали, насилу сняли. С тех пор за ногу привязанный, чтобы не убежал. А то его опять полетать тянет.

Филя взглянул на профессора. Брюхоногое создание, заросшее пегим волосом, глаза запали, один птичий нос торчит – восковой, заостренный, как у покойника. Профессор пребывал в прострации. Изредка он вздрагивал и принимался бормотать: «Мера оценки ползучести металла… релаксация напряжений… безразмерный модуль упругости». Молчальник Пашка реагировал на это своеобразно: принимался истошно верещать и молотить культей, а то и вовсе мочился в постель. К нему никто не подходил, и он кое-как успокаивался, раскачиваясь из стороны в сторону, как младенец в люльке.