Затмение

Толстые городские ворота взрываются изнутри и разлетаются сотней больших и малых кусков, кое-где по-прежнему перевитых клепаной сталью. В затяжном прыжке вылетаю следом, сквозь огонь, сквозь порывы ветра, прочь, за стены. Ударом в мерзлую землю, в перекате, дальше, бегом — уже не человек. Создатель, Триединый — создание из черного обсидиана, тело которого покрыто многочисленными иглами-клинками. За плечами развевается маслянисто-алый плащ, что с каждым моим шагом раскаляется все больше, пока не превращается в ярчайшую вспышку.

Мгновение, доля мгновения — время, за которое рождаются и гаснут звезды. Зависаю над землей и обрушиваюсь на нее раскаленным молотом. Гром, рожденный моим ударом, способен сокрушить городские стены. Слепящая ударная волна расходится в стороны, набирает скорость, несется далеко от эпицентра взрыва, уничтожая всех теней на своем пути.

Не уйдет ни одна тварь.

Когда мир вокруг перестают вибрировать и успокаивается, вижу лишь выжженную пустыню и клубы поднимающегося к небу дыма. Тяжелые, черные клубы над разрушенным городом, жителей которого я сделал всего лишь разменной монетой. Теней не осталось, а снежная буря стихает, теряет свои силы, но не рассеивается без следа — исторгает из себя последнего игрока сегодняшнего представления — Йона. Разрушитель смотрит с надменной усмешкой, ничуть не расстроенный потерей армии. Он знает, что я потерял слишком много сил, чтобы иметь возможность достойно ему противостоять. Знает, что все равно заберет причитающееся. И потому направляется ко мне расслабленной походкой победителя.

Погано то, что мне до дрожи в коленях трудно просто стоять с ровной спиной, а не рухнуть в еще горячую грязь, обессиленным последней атакой. Но все равно стою ровно, глядя ему в глаза, где уже плещется триумф.

— Знаешь, что самое смешное? — Йон корчит трагическое лицо. — Все эти людишки даже не узнают, что ты для них сделал и на что потратил драгоценные силы. А вообще, Кудесник, ты меня неимоверно разочаровал.

Я бы даже поверил в эту ложь, но Разрушитель даже не пытается придать ей оттенок правдивости. Он просто валяет дурака, и ему нет дела до того, что с его легкой руки сегодня бесследно растворились тысячи невинных жизней. И еще столько же он вынудил убить меня, чтобы заплатить меньшим злом за спасение больших жизней. И сейчас мы смотрим друг на друга, как старые враги, которые понимают, что боролись кто за зло, кто за добро, но в итоге оказались только вдвоем на огромном рукотворном пепелище.

— Ты бы мог держать этот мир в кулаке и владеть им так же, как и в те времена, когда богов боялись и когда даже младенцы рождались с нашим именем на губах.

— Не моя вина, что смертные утратили в нас веру, — говорю я, стараясь не думать о пелене, за которой уже практически не виден созданный мною мир.

— Твоя вина в том, что ты всегда был в стороне, — еще одно ленивое обвинение, и я на этот раз оно заслужено.

Я был слишком пресыщен властью и просто отвернулся от того, что уже не доставляло радости. А когда понял, что лучшее мое творение вот-вот канет в бездну, исправлять все на бело было слишком поздно.

И все же.

Для пары шагов нужно собрать все, что я еще могу потратить на бесполезные телодвижения. Каждую толику чувств нужно копить, словно драгоценный песок. Йон снисходительно позволяет притронуться к его плечу.

— Знаешь, — я все-таки устало роняю голову на грудь и даже рад этому. Так он хотя бы не видит проблеск победы в моих глазах. — Я все равно всегда был на шаг впереди.

Разрушитель дергается, как мышь, угадавшая мышеловку, когда над головой уже свистит сорванная с пружины смертельная сталь. Но я перехватываю его плечо и с силой сжимаю пальцы, не без удовольствия разглядывая сплавленный до состояния жидкого металла доспех. Теперь он вырвется из моих рук только если я подохну. Но именно такой план.

— Не твоя марионетка должна была стать отцом ее ребенка, Йон, и не я тоже.

Он дергается, но мои ладони прожигают до самой плоти, до костей, до его оглушительного рева, потому что поганые крылья за его спиной начинают полыхать, как сожженные знамена армии тьмы.

— Ты с самого начала был единственным претендентом, — оглушаю его глубиной своего замысла. — Поэтому ты не смог тронуть ее. Мы оба знаем, что моя Снежная принцесса не просто случайная смертная для тебя. Она — не веха на твоем пути, потому что теперь в ней часть твоей силы, которую ты вложил собственными руками.

Он пытается что-то сказать, но боль глушит все попытки.

Жаль, что я не могу уничтожить его. Только стереть с лица земли на какое-то время, чтобы Королева Абера крепко встала на ноги.

— Ты… хорош, — сквозь окровавленные зубы шипит мой самый заклятый враг и теперь мой черед для снисходительной улыбки.

— Я же Кудесник.

Моя плоть и кровь — последняя дань этому миру, и я уплачу ее без жалости, в последний свой вздох превращаясь в сверхновую вспышку.

глава 35

Три месяца спустя

Мой сын издает громкий крик, и я протягиваю руки, чтобы поскорее прижать его к себе.

Хочу увидеть лицо зла, которое носила в себе слишком мало, чтобы это не стало поводом водить разговоры.

— Отдай его мне, дура! — ору на повитуху, которая выпученными глазами смотрит на завернутого в покрывало с королевскими вензелями младенца.

Я знаю, что у моего сына не обычные глаза.

У него будет взгляд его отца и даже сейчас, когда Фрибург медленно, но уверенно восстает из пепла битвы богов, я со страхом и странной щемящей тоской вспоминаю ту ночь, когда была слишком непростительно слепой и слишком наивно влюбленной. В ту ночь я потеряла слишком много: человека, которого хотела любить, а вместе с ним свою наивность, и человека, который меня создал, которому я была верна всей своей природой.

Это звучит смешно, но в ту ночь, когда Зло вложило в мой живот свое порочное семя, я потеряла веру в одного бога, но взамен обрела веру в себя.

Повитуха отдает мне сверток и пятится, сгребая рубаху на груди, под которой виден контур охранного символа. Я скалюсь в ответ на ее глупую попытку защитить себя ерундой, которая — теперь я знаю — никогда и ничего не стоила.

Меня тошнит от одного вида человеческой глупости — в последнее время я стала слишком нетерпима к ней. Вероятно потому, что всюду мне чудилась собственная наивность. Мы не любим смотреть на то, что нас пугает, потому что боимся, что если смотреть слишком долго и слишком пристально, мы станем подобными тому же уродству.

По одному только жесту вышколенная королевская стража выводит повитуху за дверь. Грим позаботится о том, чтобы она, получив свое, села на первый же корабль и до заката отбыла из столицы в те дали, где никому не будет дела до новой королевы Абера и ее странного, растущего по часам сына.

Я без страха смотрю на мальчика, который кажется слишком смуглым в пене белых пушистых покрывал. Он прекрасен: даже сейчас на крошечном личике можно заметить будущие острые черты. И даже сейчас взгляд цвета лавы слишком осмысленный и пристальный. Он пробыл во мне всего три месяца, но я чувствую неразрывную часть с ним, как будто он продолжение меня самой, такая же неотъемлемая часть, как глаза, чтобы видеть, и руки, чтобы трогать.

— Ты похож на отца, Эван, — говорю шепотом и маленький палец крепко цепляется в мою ладонь.

Есть некая ирония в том, что у сына темного бога будет имя его заклятого врага, но я нее знаю ни одного человека, чье имя было бы более достойно имени моего сына.

Сын сжимает мои пальцы еще сильнее, и я снова «вижу». Маленький фрагмент будущего, где он, совсем взрослый, стоит на балконе этой спальни в черных вороненых доспехах со стальным обручем на голове, увенчанным единственным рубином. Он поведет в бой армии, сотрет в прах моих врагов и принес мне их головы в мешке, и короны на лезвии меча. Это случится еще не скоро, но намного раньше, чем бы мне того хотелось, потому что он — божественная частичка, и время над ним не властно, как и слепая материнская любовь.