Страница 28 из 53
Что это могут быть за книги? Почему она так одета? Как вы думаете – эта девочка из бедной или богатой семьи?
Уж точно, не любовный роман. Конечно, учебники. Непонятно только, почему бы не убрать их в сумку. Лицо-то какое… сердитое, но просветлённое – наверняка, первая отличница в своём ауле. Конечно, из бедной семьи. Вои и платье с безрукавкой все стёртые да застиранные.
И, наконец, под занавес. Что хотел сказать художник этой картиной? А действительно – что? Если с книгами и социальным положением всё было ясно, то художнику в душу не заглянешь. Мне вот казалось, что девочка была ему просто симпатична. Да, потёртая и грязная. Да, не красавица. И выражение лица такое, что лучше не подходи. Но было что-то в ней, было… тёмный румянец на обветренной щеке, коричневые руки, удивлённо поднятые брови… тёплая, простая, хорошая девочка.
Оказывается, нет. Оказывается, художник хотел сказать, что тянется к образованию тёмная аульская молодёжь, что не прост путь к свету знаний, что суровые испытания ложатся на хрупкие плечи девочки, решившей ходить в школу. Вон оно, оказывается, что! А так сразу и не скажешь.
И мы послушно записывали – что хотел сказать художник.
В общем-то, это было даже весело. Весь учебник русского языка был без картинок, и только в конце, на цветных вкладках красовались шишкинские леса, раненые солдаты и дочери Советской Киргизии. Нам нравилось их рассматривать. Кое-кто даже что-то подрисовывал – людям тоже было что сказать.
Мы уже описали и «Дочь…», и чудесное «Утро» Яблонской, и шишкинскую «Рожь»…
«Этой картиной художник хотел сказать…»
«В этой картине хорошо раскрывается образ…»
«Эта картина несёт в себе идею…»
И всё было мило и красиво. А потом к нам прислали практикантку – молоденькую, худую как ветка, с жутким начёсом жёлтой чёлки. Её запустили в наш класс и неосмотрительно оставили один на один с диким непонятным коллективом. И вот она стояла у доски, поминутно открывала и закрывала тетрадку со своими записями и смотрела на нас. А мы выжидали.
Она начала робко и несмело. Сразу стало понятно, что надолго её не хватит. Пока в сумрачной душе коллектива не до конца убилось любопытство, её, конечно, послушают. Может даже, минут десять. А потом… потом потонет эта девочка в шуме, гвалте и безразличии. Потому что с нами так нельзя. С нами можно только жёстко. По-другому мы не понимаем. Зря её так бросили одну, зря…
- А теперь откройте цветную вкладку номер пять. Все открыли?
Это была довольно скучная, совсем несовременная и донельзя понятная картина – «Дети прячут комсомольское знамя». Тут даже не нужно было гадать – что хотел сказать художник. Выразился он предельно ясно, молодец – всё равно, что буквами на заборе прописал. Началась возня и перешёптывание. Всем было скучно. Мы не хотели про детей, которые прячут знамя. Сейчас мы возьмёмся за поиск прилагательных и определений. А вот они, и не ищи – гордый, насторожённый, отважный…
И вдруг она потрогала за плечо моего соседа.
- Вот ты… можно тебя?
- А чё я-то?
- Как тебя зовут?
- Ну, Павлик.
- Без «ну»! – она постаралась сказать строго, но не получилось. – И лучше «Павел»
- Павел.
В классе зашушукались. Павлик был мастер строить из себя дурака. Практикантка сунула ему в руки свой капроновый шарфик.
- Держи, Павел. Представь, что это знамя. Если его найдут враги, тебя убьют. Что ты сделаешь?
- Да выкину! – но лицу Павлика уже разливалась дурацкая улыбка. Сейчас что-то будет.
- Нельзя, это же знамя. И куда ты его выкинешь? Дом окружён.
Павлик всё улыбался. Она смотрела просто и серьёзно. Мне было жаль её.
- Ну, спрячу.
- Без «ну». Прячь.
Недолго думая, сосед сунул синий комок мне в руки. Я растерялась
- Теперь ты. А враги всё ближе…
- Держи! – я кинула комок однокласснице.
- Прекрасно, - сказала ей практикантка. – Теперь тебя подставили. А теперь я считаю до пяти, открывается дверь и… у кого окажется знамя… Раз. Два. Три…
Шарф летал по классу. Игра заразила всех.
- Четыре… Четыре с половиной… Пять!
Павел застыл с синим шарфом в руках. Практикантка направила на него карандаш.
- Знамя у тебя. Твоя участь решена. А ведь оно даже не нужно тебе. Оно для тебя ничего не значит. А для них, - она постучала по учебнику, - значит! Вам, конечно, этого не понять. Вы занимались тем, что подставляли друг друга. Кто угодно, только не я. А они нет. Потому что они не гниленькие.
- А мы, значит, гниленькие?
- Как будто вы нас знаете!
Все старались выразить возмущение, стало шумно, но она не ругалась. Просто стояла и смотрела.
- Конечно, не знаю. Я вас в первый раз вижу. И вообще, не про вас сейчас речь. Понимать надо, - она сделала паузу и оглядела нас. - Они ведь тоже дети.
Как по-разному можно сказать одну-единственную фразу. Всего четыре слова. Она сказала так, как надо. Сказала так, что по спине прокрался холодок, а на руках встопорщились невидимые волоски. Они ведь тоже дети. Должно быть, так только показалось – не мог её голос слёзно дрогнуть, это совсем ни к чему. Это всего лишь картинка в учебнике – запоздалый глоток махрового советского реализма. Но они-то дети. Им страшно. Вот-вот откроется дверь, и тогда… А знамя, кусок красной ткани – быстрее, под рубашку… Не только для того, чтоб сохранить. Чтобы никто не заметил.