Страница 180 из 203
Солнце стояло в зените, а значит, Вараил скрывался от палящих его лучей в шатре, и сон его блуждал по неоглядным просторам Нидрару. Несмотря на то, что линия равноденствия солнца осталась далеко на севере, и свет его в этих краях был не таким губительным для всего живого как прежде, песок под ногами с приближением к южной воронке Яраила становился все горячее. Происходило это оттого, что прежнее светило, пеленая лучами младенца-Яраила, обреталось над Альмир-Азор-Агадором и взирало на чадо неподвижно. И хотя памяти об этих летах не имели ни люди, ни книги людские, сила прежнего, белого солнца, все еще имела власть над плодом. Шатер Вараил поставил в тени дюны, которая, в изменчивом желтом море уже тысячелетия как сохраняла облик, ведь была то не дюна, а иссушенное и занесенное песком тело гигантского червя Верхано, называемое стеной Безмолвия. Он был убит цвергами Корвергаша, что поселились глубоко под песком в выеденных туннелях, которые так и назвали – Червоточиной. Прежде терзавшее жителей Берхаима чудовище, стало его защитником, оберегая город от пустынных бурь и горячих ветров. Другим обнаруженным Вараилом второго дня древним элементом Аунвархат, на этот раз творческим, чьи создатели нынешним людям были неизвестны, стала гигантская в двадцать саженей базальтовая голова, вес которой равнялся коровьему стаду в шестьсот голов. Лицом изваяние напоминало Пасу-Киран-Саха, но очевидному сходству Вараил не придал значения.
Стеной Безмолвия заканчивались владения Восточного Сира и Манулаша на западе. Но, по словам Берхаимцев, именно здесь можно встретить самых отвратительных и ужасных тварей. Однако же, единственным созданием, с которым ввечеру уже оседлав верблюда и намереваясь продолжить путь, познакомился Вараил, стала приятная девушка, чье очарование юноша разглядел даже сквозь скрывавший ее лицо платок, и вышеприведенные эпитеты к каковой никак невозможно было применить.
– Доброго пути тебе, скиталец, – поздоровалась она шелковым голосом, слегка поклонившись, руки при этом держала сложенными под прямым углом перед собой, незаметно придерживая развевающиеся белые ткани, полностью ее укутывающие. – Имя мое Хиенайя и со мной приключилась беда. Мой караван шел от Манулаша к Берхаиму, но попал в песчаную бурю, и я потерялась. Три дня одиночества пережила я в песках, на судьбу не гневилась, и боги направляли стопы мои. Видно не назначено в удел мой сгинуть ныне, а коль так, об одном молю тебя, странник: утоли жажду мою, да укажи, в какую сторону долженствует мне следовать, дабы цель завершить начатую?
Подивился Вараил красноречию девицы, но утомлять расспросами не стал, ибо хоть и храбрилась она, но голос ее дрожал, и легкий ветерок, казалось, мог повалить обессиленное тельце. Вараил представился и поделился водой, но, когда гостья, получив ответ о нахождении Берхаима, хотела немедля продолжить путь, остановил ее.
– Я выполнил одну и наипростейшую из ваших просьб, но другую, а именно прошение отпустить вас на верную гибель, осуществить не могу.
– Добрые слова доброго человека, – сказала Хиенайя. – Но не кручиньтесь и меня не поминайте, я же слово доброе каждый день буду держать о вас, быть может, правой тропе моей поспешествует солнце, и лучам его благодатным не раз еще улыбнусь я.
– У верблюда моего два горба, так пусть сначала снесет зверь одну ношу, а затем вторую, – незаметно для самого себя речевыми оборотами Вараил стал уподобляться Хиенайе. – Я слышал, на границе Аунвархата и жгучих песков Белраха живут отшельники, помогающие путникам. Там я продолжу путь пешим, вы же наполните меха, заберете верблюда и поедете в Берхаим.
На том и порешили, Хиенайя долго и красочно изливала благодарность, но после многословия сделалась молчаливой, и Вараил предположил, виной тому служило утомление. Отдыхать девушка отказалась, она противилась и предложению ехать верхом и, к удивлению Вараила, ее близости сторонилась и сама обыкновенно безропотная скотина. Ответом его удивлению Хиенайя расплакалась и лила слезы столь долго, что Вараил неоднократно успел пожалеть, что вызвал это горе, она же, перемежая рассказ горшими всхлипами, ответствовала так:
– Мыслится мне, знает зверь златой о зле, меня одолевшем. Да обратятся трухою кости мои черные, и не быть им золотистым песком, ибо злодеяние мной свершенное в крови моей до смерти и в душе – навеки. И таковое зло мое: не одна я окаянная свой прах в песках влачила в часы недоли, был со мной друг вернейший, верблюд мой. И так иссушилось сердце мое, что обернулась я зверем и, забыв себя самое, к плоти его уста приложила.
Большого злодеяния в ее поступке Вараил не усмотрел, и Храпун, по-видимому, исповедью также был удовлетворен, поскольку отныне обществу Хиенайи не противился.
Темное время суток посвятили дороге, в продолжение которой Хиенайя выказала стойкость делающую честь любому матерому кочевнику. Обходилась она удивительно малым количеством воды, сушеным фруктам предпочла вяленое мясо, но съела столь малый кусочек, которым не насытился бы и ребенок.
Когда золотая ладья вновь поднялась выше уровня глаз, и Вараил установил дарующий спасительную тень шатер, Хиенайя ото сна отказалась, заявив, что выспалась на верблюде. Отказ Вараил объяснил себе скромностью девицы, но, чтобы уберечь ее от губительного полуденного света, сказал, и не солгал, что желает поговорить с ней, поскольку, быть может, она последний человек, которого он видит в этой жизни. При том он сказался слишком усталым минувшими днями, чтобы вести разговор под горячим небом. Слова эти достигли нежного сердца Хиенайи. Оказавшись в шатре, Вараил начал разговор следующей прелюдией: