Страница 20 из 26
и о любви, и о судьбе,
и чтоб никто не догадался,
что эта песня — о тебе?²
Настанет когда-нибудь день, — должен настать, — и великий король возвратится с новым Круглым Столом, у которого не будет углов, как нет их у мира, столом без границ между нациями, которые усядутся за ним для общего пиршества.
«Надежда на это коренится в культуре. Пока людей удается уговорить читать и писать, а не только есть да предаваться плотской любви, всё-таки существует возможность того, что они образумятся».
Затем я вновь оказалась в сиротском доме. Ухватившись за деревянный подоконник, я поднялась на носочки и выглянула в окно. Зелёные уголки. Сырой берег ручья, поросший травой. Край луговины. И недвижимое озеро.
2
Сон мой был непробудным, одуряющим, не сон, а полное забытье. Я долго не могла очнуться, лишь единожды моему сознанию довелось погрузиться в такие недра беспамятства, что мне пришлось вытаскивать его оттуда медленно, с трудом, частицу за частицей.
Последняя тонкая оболочка сна оборвалась, и я открыла глаза.
Я не вернулась в таверну так скоро, как обещала. Я провела большую часть ночи в озере, а затем выбралась на берег и повалилась навзничь на траву.
В воздухе не было ни звука, угасла золотистая луна, исчезли звезды, померкли краски, скалистые кручи, окутанные туманом, казались бледными и тусклыми, как холодный металл. Только у самых вершин встревоженно толпились густые облака; какая-то невидимая сила то растягивала их, то теребила, порой от плотной массы отделялось белое облако и всплывало в прозрачную высь. И чем выше оно поднималось, тем сочнее окрашивал загадочный свет его зыбкие контуры, выделяя золотую кромку. Приближалось солнце, его ещё не было видно, но в неспокойном дыхании атмосферы уже ощущалось его тепло.
Ни один человек, пусть даже живущий на самой далекой, самой голой морской скале, не имел права жаловаться на однообразие ландшафта, пока он ещё был способен поднимать глаза к небесам. Ибо в небе каждый миг рождается новая картина, и новый мир — в каждой лужице на скале.
У меня кружилась голова, подергивались и пульсировали веки, жгуче саднила обветренная кожа. Но несмотря на все эти болезненные ощущения, никогда я ещё не ощущала так остро легкость и упругость своего тела, как именно в эти минуты, когда им овладела безмерно сладостная хмельная усталость. Открытая горячему солнцу и порывам свежего утреннего ветра, овевающего меня со всех сторон, погрузив пальцы в душистую траву, я то созерцала облака в невообразимой лазури, то скользила взглядом по сияющей озёрной глади. Я лежала, словно оглушенная, грезя и бодрствуя одновременно, и наслаждаясь необычайным приливом душевных сил и стихийной мощью природы.
Ко мне приходили видения.
Я безвольно погрузилась в тёмный, глубокий водоворот, на ту недосягаемую глубину, где происходило полное растворение сознания.
Мерлин видел будущее так, словно оно уже случилось и не требовало никаких иных трактовок кроме одной единственно верной и очевидной. Смотри себе и запоминай. Мои же видения были лишены ясности. Я наблюдала за тем, что уже происходило, видела то, что только произойдёт, или то, чего никогда не случится.
«Незачем об этом думать, какое мне дело? — отвлечённо думала я. — Ни о ком сейчас не хочу знать, хочу быть только наедине с самой собой!».
Я лежала так час или два, пока солнце не начало обжигать мне губы и щёки. Поднявшись, я поспешно оделась и набрала букет из усеянных крупными каплями росы веточек и цветов — можжевельник, шалфей, полынь, — и отправилась обратно в таверну.
Нужно было шагать поживее, дабы взбодриться и отогнать остатки тяжёлого сновидения. Наверх, наверх! По извилистой дорожке подъём казался нетрудным, шагалось легко, но я вдруг неожиданно даже для самой себя свернула на другую тропу, ведущую к дому, и с радостным изумлением ощутила, как послушно пружинили ноги в коленях, как эта тропа с плавными поворотами и легчайший воздух словно сами несли меня в гору. Леса стряхнули туман со своих прядей, заблестела далёкая, кривая, как восточная сабля, река, а меж зубцами вершин, внезапно прорвался золотой поток жаркого солнца. Великолепно!
Я пребывала в восторге от зрелища, но азарт восхождения, охвативший меня, не терпел перерыва, и, опьяненная порывом, я шла всё дальше и дальше, не зная, сколько времени уже прошло. Я вновь свернула в сторону от тропы и вскоре оказалась у обрыва, с которого спрыгнула когда-то, должно быть, тысячу лет тому назад.
Мерлин говорил, что боги не позволяют людям помнить самые горькие подробности пережитого страдания, — это знак их милосердия к ним. И я не помнила ничего из того, что пережила в тот день. И впервые ни о чём не жалела. Двойственность натуры необязательно должна быть мучительной. Всё, что случилось со мной, отвечало моей природе. Если я страдала, то причиной тому была я сама. Жизнь среди людей открыла мне то, что мир прекрасен, если прекрасен ты сам, и что невозможно получать, не отдавая. Да и давать-то следовало, не ожидая, что ты получишь что-либо взамен.
«Ты свободна бывать везде, где пожелаешь. Ты можешь быть кем угодно».
Так кто же я? Создание добровольно принятого подчинения судьбе или человек внешнего намерения?
Можно ведь и вовсе отринуть любую крайность, набраться беззаботной, праздной решимости и расслабиться, отпустить свою хватку. Всегда помнить и знать, что ты берёшь своё. Я могла быть дочерью стихии и при этом проживать одну человеческую жизнь за другой.
Будущее — это не прямая дорога, а сложное переплетение тайных и известных троп. Как я свернула со своего изначального пути сейчас и оказалась у обрыва, как однажды сошла с дороги, что вела меня к Мерлину, и отправилась вслед за незнакомцем, так и впредь я не обязана идти навстречу своему будущему так, как мне это было предсказано.
Возвратившись в город, я заметила неожиданное утреннее безлюдье. Толпа, обычно наводнявшая все дорожки, сейчас, рано утром, казалось, ещё пряталась в своих домах, смежив веки. И только у самой таверны мне навстречу попались несколько десятков молодых мужчин, каменщиков и землекопов, с пустыми, бесстрастными лицами, словно все они были всё ещё скованы хмурым магнетическим сном. Они направлялись к баржам. Я проводила их любопытным взглядом, с каким-то волнением отмечая про себя, что новый король не стал зря терять времени — ещё до официальной коронации принялся восстанавливать разрушенную столицу.
Мне не удалось попасть на кухню беспрепятственно. Внутри повсюду громоздились деревянные ящики и сундуки.
Дария наградила меня строгим, осуждающим взглядом. Помимо неё, моего возвращения ожидали ещё трое: взволнованная Сэйв и двое новоявленных рыцарей Камелота, разодетых в цвета королевского дома, принятых при правлении Утера Пендрагона, — красный и золотой.
Арторий хлебал суп за столом в углу, с любопытством посматривая на собравшихся.
— Они приехали ещё до рассвета, дабы не привлекать лишнего внимания, — сказала Дария, усаживаясь на скамью. — Всё утро таскали свои проклятые сундуки. А посмотреть, что внутри, не дают.
— Настали смутные времена, — со вздохом отозвалась я. — Нынче в рыцари посвящают всякий сброд.
— Король наградил нас за храбрость и заслуги перед отечеством, — не без самодовольства заметил Тощий, принимаясь по очереди открывать тяжёлые крышки.
— Какие ещё заслуги? Ты, тощая воровская рожа, тебя соплёй перешибешь. Поэтому и шатаешься повсюду с Кабаном — так сказать, для равновесия. Или как его теперь правильно называть? Сэр Свинья? — я обернулась к Кабану.
— Сэр Томас, миледи, — буркнул в ответ тот и протянул мне скрученный и перевязанный лентой пергамент.
— Сэр Томас? Тебя зовут Томас? — удивилась я.
— Да, я как Святой Томас.
— Только жирный, — от себя добавил Тощий.
Сэйв ахнула, разглядывая содержимое сундуков, даже раздраженная Дария поднялась со своего места и подошла поближе. Меха, бархат, кружево, золотые и серебряные нити. С моего позволения женщины начали раскладывать платья на столе, ноздри их возбуждённо трепетали, руки дрожали, пальцам так и хотелось нежно погладить ткани, и они лишь с трудом сдерживали себя.
Сорочка цвета слоновой кости, с ажурной каймой, по-весеннему светилась рядом с платьем, где алые остроконечные язычки пламени трепетали на черном, как ночь, китайском шёлке. Другое было болотного оттенка с серебряными прожилками по краям, ещё тёмно-синее, расшитое цветами, и другие, множество других. Все они казались прекрасными, такие роскошные и тонкие вещи даже надеть страшно: все время будешь бояться — вдруг порвёшь по неопытности. А как ходить, двигаться в этом облачке, сотканном из цвета и света? Ведь носить эти платья надо сперва научиться.
Мне было знакомо это вожделение во взглядах Дарии и Сэйв, это почти сладострастное волнение, охватывающее всех женщин при виде роскоши; я невольно улыбнулась, заметив внезапно вспыхнувшие огоньки в глазах робкой Сэйв; от одного платья к другому блуждали они, беспокойно и нерешительно.
А ведь это только начало, сундуков было столько, что они загораживали солнечный свет. Целая гора подарков: драгоценности, лекарские инструменты, вяленое мясо, заморские фрукты, специи и прочее, и прочее.
«Явлюсь, как в той старой песне, нагружённый дарами».
Все мужчины должны держать свое слово. В особенности — короли.
— А как твоё настоящее имя? — спросила я у Тощего, снимая ленту со свитка.
— Сэр Тристан, миледи.
— Миле-е-еди, — насмешливо протянула я и повернулась к Кабану. — Что с вашим лицом, сэр Томас?
На его щеке багровел свежий шрам.
— Боевое ранение, — мрачно фыркнул он.
— Напоролись на вилку во время застолья? — с участием поинтересовалась я, развернув свиток. Впервые за всё время я задумалась: а знал ли король грамоту?
Но писал мне не Артур, а Мерлин:
«Отныне храбрый рыцарь твой повелевает всей страной».