Страница 17 из 19
«Опять к мамке приставал…», – решил Илья. Он давно заметил, что мать недолюбливает Стёпку. И эта неприязнь передалась Илье. Сейчас захотелось хлестнуть кнутом объездчика. Но тот прошёл несколько шагов по улице, запрыгнул в седло и, поддав коню каблуками в живот, проскакал громким галопом до калитки соседнего двора, скрылся за тыном.
В сенях Илья спрятал кнут за большой сундук и открыл дверь в хату.
Мать действительно ждала его. Как только он вошёл, строго сказала:
– Я на ток… – Лицо её было суровым, недовольным. Глаза взволнованно бегали по хате. – Молока мне приносить не надо. Там будут кормить. А вы с Толей возьмите корзины, ножи, и нарежьте ботву телёнку на свекольном поле. Только глядите, не попадитесь объездчику. Запомнил?.. А вечером молодой картошки нароем.
Илья кивнул, соглашаясь, и подумал:
«Вчера тоже обещала нарыть… И позавчера…»
– Ты понял? Чего молчишь? – недовольно спросила она. – С утра язык проглотил?
Илья смотрел на мать и понял, что она не побежит за коровой, если он расскажет про мёртвого пастуха.
– Иди, ешь! – приказала мать. – Прикроете всё на столе чистой тряпицей за собой! Чтоб мухи не засидели!
Она хлопнула дверью…
Только мать ушла, Толя соскочил с печи и бросился к столу. Схватил кусок сухого хлеба, макнул в глиняное блюдце с подсолнечным маслом и отправил в рот.
Илья тоже жевал сухой хлеб, обмоченный в масло, и думал:
«Толька сейчас предложит идти бить воробьёв. Они вкусные, когда жаренные… Да полдня биту метать надо, чтоб десяток набить. И Толька заберёт самых больших себе… А воробьи, всё равно, вкуснее, чем это голое масло с солью…» – Он налил в кружку молоко из крынки, окунул в него хлеб и принялся наблюдать, как тот разбухает…– Мама обещала нарыть молодой картошки… А вечером опять забудет про неё… Нальёт молока и заставит голодным лезть на печь спать…»
Толя запихнул в рот хлеб и, запив молоком, с трудом проглотил эту жвачку, и сказал:
– Сейчас пойдём к деду Харитону.
Илья с любопытством посмотрел на брата.
– Он с тобой дружится…– пояснил Толя. – Пойдёшь?
После смерти отца дед Харитон действительно крепко прижил к себе Илью, как будто откупался. В ту трагическую ночь старик должен был дежурить в телятнике. Но уговорил Верещагу поменяться днями. И теперь, если едет мимо их двора, всегда остановится, подзовёт мальчика, посадит в телегу и везёт к себе. В хате усадит за стол и угощает чем-нибудь. Один раз давал даже чёрно-коричневый сладкий мёд. А когда угощает его жена бабка Марфа, то старик всё время недовольно ворчит и бубнит себе под нос:
«Дай дитю больше… Всё тебе жалко…»
Толю старик тоже привечает, но молча, не крепко, без ворчания.
Прожевав, брат с серьёзным видом заговорил быстро:
– Придёшь… В избе, на косяке дверном… на гвозде
новый кнут висит. Я был и видел… Когда бабка Марфа выйдет, ты снимешь с гвоздя, отломишь голову от кнутовища, и хвост в карман спрячешь. – Брат говорил уверенно, точно знал наперёд, что Илья сделает так, как он задумал. – Я этот кнут на пачку «Ракеты»8 выменяю. Мне обещал один… из Павловской Слободы. Он у своего старшего брата две пачки своровал…
Дождавшись, когда Илья допьёт молоко, Толя скомандовал:
– Пошли. Сразу скажешь Марфе, чтоб она тебе кислого молока из погреба подняла. Она туда… как черепаха. А ты быстро сломаешь, а палку под печку сунешь. – У Толи вдруг загорелись глаза. Он говорил и, должно, видел всё придуманное вживую. И нетерпение обжигало его нутро. Уже представлял, как курит городские папиросы и ловит завистливые взгляды товарищей. – Пока она слазит в погреб, ты успеешь… Пошли…
«Я кнут уворую, – подумал Илья, – а дед всё равно узнает, кто… И никогда не пустит на конюшню».
Он вдруг искривил лицо в болезненной гримасе, схватился за живот и побежал в сени. Оттуда выбежал во двор, за хлев, упал в бурьян у самой навозной кучи и притаился. Свежий навоз, который мать выбросила утром, ядовито резал ноздри и пробирался внутрь, заставляя живот болезненно сокращаться. Но Илья терпел, не желая выдать себя…
Не дождавшись брата, Толя вышел во двор и громко закричал:
– Илька! Илька, прибью!
Но, не получив ответа, выругался и ушёл на улицу.
Оставшись один, Илья решил пойти на конюшню. Он по утрам, если не было большого задания от матери по хозяйству, ходил туда, чтобы напроситься с кем-нибудь из конюхов отвести лошадь на луг, поехать без седла. Таких лошадей было всегда две. Они всю ночь возили воду на фермы. Утром их меняли другие. Усталая животина была послушна и не спеша брела по дороге, даже не замечая маленького седока.
Конюшня – длинный глиняный сарай без окон, крытый соломой, притягивал Илью своей полутьмой и пьянящим запахом конского пота. Когда он входил в его мрак, дальние, всегда широко раскрытые ворота казались ему выходом в неведомый мир, где свободно скачут огненно-гривые кони, а он бежит рядом с ними, как равный.
В конюшне было пусто. Даже денник, где стоял гнедой жеребец колхозного председателя Сафрона-пасечника, пустовал. Лишь ласточки и воробьи деловито летали под соломенной крышей.
«Значит, все кони молотят», – понял Илья и пошёл на ток.
Дорога уходила в поля. Слева разлилось жёлтое половодье вызревшей ржи. Справа стеной высилась кукуруза. Земля на дороге крепко прогрелась и, казалось, что это от неё исходит жар, который пропитал воздух, заставил поникнуть жёлтую рожь и уже начал угнетать неприступную кукурузу, листья которой тоже поникли, прихваченные желтизной. Только острые початки, выбросив наружу коричневые чубы, гордо смотрели в небо.
У противоположного берега золотого моря медленно плыла жнейка, жадно размахивая большими крыльями, словно хотела взлететь. За ней, будто из глубины на гребень жёлтой волны, выныривали белые косынки – это женщины вязали снопы.
Впереди, в двух шагах, заигрывая с мальчиком, две
молоденькие трясогузки семенили короткими ножками. Когда же Илья приближался к ним очень близко, и казалось, что уже может схватить одну за беспрерывно пляшущий хвостик, птички перелетали на метр вперёд, и снова бежали по песку. И мальчик решил, что эти серые птахи сопровождают его, чтобы он не заблудился…
Всё вокруг жужжало и стрекотало. Наглый серый слепень норовил усесться Илье на руку, а тот безуспешно пытался прихлопнуть кровососа. И это походило на игру.
Из ложбины на пригорок вдруг выскочила жнейка. Её тянули две гнедых кобылы. Жнейка, опускала крылья на стебли ржи, как кавалерьст саблю. А те безучастно и покорно сминались под безжалостными ударами. За скрипящей машиной по свежему покосу на негнущихся ногах бежал вороной четырехмесячный жеребёнок, скучно повесив голову, увенчанную большой белой звездой во лбу. Увидев Илью, маленькая лошадка остановилась испуганно. Но, должно, поняв, что перед ней такое же дитя, как и самоё она, заносчиво изогнула шею дугой, завернула голову в сторону, и, задрав трубой, коротенький чёрный хвостик-метёлочку, стремительным, горделивым галопом, проскакала рядом с мальчиком, обгоняя жатку…
На току, трактор с большими задними колёсами, утыканными острыми треугольными шипами, недовольно бухтел. От него к огромной молотилке, похожей на хату, только без крыши, тянулась змеёй широкая лента, беспрерывно качаясь и норовя соскочить. Машина тряслась, дёргалась множеством больших и маленьких рук-мотовил. Этот гремящий дом задавал ритм всему, снующему рядом, подвозящему и отвозящему. Казалось, сломайся какая-нибудь люшня у молотилки – и всё остановится, замрёт. Люди, лошади, веялки словно чувствовали это и боялись остановки, и из последних сил бежали вперёд. Только пара волов, тягавшая волокушей солому от молотилки на огромную скирду, не замечала ничего вокруг, и равнодушно переставляла ноги по утрамбованной земле.
На самом верху молотилки стоял Валька Рыбак по пояс голый. С арбы, запряжённой белыми волами, две бабы швыряли ему снопы. А он ловко подхватывал их, запихивал в трясущееся нутро машины. Загорелое тело Рыбака, облитое потом, облепила пыль от колосков. И Илье казалось, что дядя Валя сам превратился в сноп и готов прыгнуть в молотилку…
8
«Ракета» – сорт дешёвых папирос.