Станционный хранитель

Однако кабинет Аллероп больше всего походит на комнату в старинной больнице: техники ноль, если не считать компьютера. Аллероп сама себе и диагностический аппарат, и капельница, и диализ.

Руку, а заодно верхнюю часть туловища, шею и половину головы Бриа окутывают толстые белесые нити, уходя прямо в кожу… но похоже, что они вырастают из кожи и тянутся навстречу Аллероп, которая тем временем сидит в соседнем кресле и спокойно набирает что-то на клавиатуре почти обычного по виду моноблока (ну, монитор овальный, подумаешь, большое дело!). Сами нити отличаются от привычного мне по игре серебристого мицелия: они больше напоминают сильно пожеванную жвачку, только рвутся легче. Интересно, это другой вид, или так мицелий по-настоящему и выглядит — в реальности-то я его не наблюдал, ибо здесь он вдоль коридоров не змеится.

Процесс излечения, насколько я себе это представляю, идет вовсю, несмотря на то, что врач на пациентку даже не смотрит: Аллероп нужно его контролировать только на первой стади, когда проникает в организм пациента. А мы с Миа эту стадию благополучно пропустили, совещаясь в конференц-зале.

— Капитан! — Бриа приподнимает голову и даже чуть улыбается мне. — Скажите этому тирану, что я рехнусь еще три часа без всяких развлечений.

Если бы не способность к членораздельной речи, Бриа выглядела бы как жертва зомби-паука из голливудского фильма: неаппетитные тяжи прорастают прямо сквозь глазницу! И вообще кажется, что она — полежавший мертвец, так густо ее окутывает эта белесая плесень.

Может быть, ей норм, потому что она по сути растение, а у растений частенько симбиоз с грибами? А может быть, Аллероп в самом деле великий мастер, и даже мне на месте Бриа было бы ничего так?

Надеюсь, впрочем, что так глубоко познакомиться с особенностями межвидового взаимодействия мне не доведется.

— Никаких развлечений, — не поворачиваясь от монитора, говорит Аллероп. — Я работаю с вашим мозгом, Бриа из Золотого пятилепесткового соцветия, непосредственно с центрами, ответственными за управление регенерацией. Не хочу послать всю работу под хвост абсурраху, потому что вы соскучились по новым сериям «Любви и крови».

— «Любви и ответственности»! — хором поправляют Миа и Бриа.

И обе смеются.

— Да? — удивляется Аллероп. — В переводе на наш язык «Любовь и кровь». Впрочем, ответственность в крови…

Я думаю, что если бы был этнографом, смог бы сделать какие-нибудь глубокомысленные выводы из этого замечания.

Миа садится рядом с Бриа, берет ее за руку.

— Я буду тебя развлекать, если хочешь, — говорит она очень нежным голосом. Оттенок нежности не тот, с которым она обращалась ко мне те разы, когда мы ходили на наши «почти свидания». В ее голосе звучит, скорее, что-то родственное — так любящая мать могла бы обращаться к ребенку. Наверное. Моя мать, скорее всего, в сходных обстоятельствах начала бы причитать, какой я неуклюжий дурак — угодил под пулю, да еще предназначенную кому-то другому!

Понятное дело, что так она проявляет свою любовь (а что она меня любит, пусть и весьма своеобразным образом, у меня никогда не было сомнений). Но мне от этого не легче.

— Для начала расскажу, чье покушение ты предотвратила, — продолжает Миа, ласково сжимая пальцы Бриа. Здесь проявления нежности у наших рас совпадают, отрадно видеть. — Это были фанаты Виоланны, представляешь?

Рот Бриа кривится.

— Это тот, кто привлек к себе внимание, — говорит она. — А на самом деле?

Не один я такой умник, видать. Бриа вон тоже сразу догадалась. С другой стороны, у нее и опыта в таких делах явно больше.

— А на самом деле нужно помочь Вергаасу выяснить. Составим список…

— Никакой работы! — обрывает их Аллероп. — Давайте сериал обсуждайте, или там о сексуальных партнерах сплетничайте — но ничего более интеллектуального нельзя!

Обе талесианки синхронно смеются, и выглядят сейчас очень похоже. Даром, что одна ничем не отличается от землянки, а другая напоминает персонажа фильма ужасов.

— Ладно, — говорит Миа. — В самом деле, отдыхай. В твоем мозгу сейчас копаются, это не шутки.

— Был бы там мозг, я бы сейчас здесь не валялась, — Бриа пожимает ее пальцы, и они синхронно разнимают руки.

— Я хотел сказать вам… — начинаю я.

— Ладно вам, капитан, — перебивает Бриа. — Если что, я не успела подумать и бросилась на защиту вовсе не вас лично. Просто поступила так, как велит инстинкт: видишь опасность для другого человека — защищай. Как будто у вас не так.

— Точно так же, — говорю я, стараясь тоном голоса выразить всю мешанину разрывающих меня чувств: благодарность, пожелание скорейшего выздоровления, полное понимание.

Моя благодарность касается не только того, что она «прикрыла меня собой» (на самом деле нет, она меня просто отпихнула, ну и нечаянно сама оказалась на траектории пули). Теплое чувство вспыхивает при ее словах, что, мол, разве у нас не так?

У нас, конечно, бывает по-разному, как, я уверен, и на планете Талес. Просто этот случай показал мне, что разница между нами не так велика, как я боялся. И я вполне могу дать волю своему влечению к Миа, не задумываясь на сто шагов вперед — мол, как мы будем жить вместе, если она не захочет готовить мне борщ и не сможет родить детей. Как-как… как в других семьях, где жены не готовят борщ и не рожают по каким-то причинам! Живут же — и, должно быть, счастливо, иначе расстались бы. Без борща и детей-то.

Все эти соображения кажутся мне теперь мелкими и какими-то даже мещанскими, будто это думал не Андрей Старостин, капитан межзвездной станции, а всего лишь сын своих родителей Андрюха, выпускник заштатного колледжа (на самом деле всего лишь техникума). Настоящее на самом деле в другом: пожатие рук, срывающаяся нежность в голосе, беспокойство за ближнего своего и самопожертвование. Вот что нас объединяет.

А ребенка, думаю я, на крайняк можно и усыновить. Можно даже инопланетного. Ничего в этом нет такого — забочусь же я о Белкине и считаю его своей семьей!

Хотелось бы, конечно, продолжить свою генетическую линию, но и воспитание немалого стоит. Тем более, у некоторых инопланетян сроки взросления отличаются. Можно взять соноранца — и за двенадцать лет полностью его вырастить и вывести в свободное плавание. А можно наоборот, преи, которого нужно «поднимать» тридцать-сорок лет. Не представляю, какой в этом кайф, но, может, пойму еще. Некоторым людям это настолько в кайф, что они всю жизнь рожают и заводят большие семьи — значит, есть в этом что-то?

Да и в любом случае, думать о таком рано. Я пока даже не знаю, что у нас с Миа получится. И хочет ли она детей. У талесианок совсем другие понятия: своих детей они рожают «после смерти», сразу штук по сто-двести, и выпадает такая доля не каждой. Зато почти любая талесианка (за исключением преступниц и тех, у кого особенно опасная профессия) может взять на воспитание девочку или двух из своего клана — или из чужого, если очень припечет, а в своем нет детей подходящего возраста. Совсем мелких-то у них выращивают в яслях, и о них заботятся профессионалы, которые себя только этому и посвящают.

Такого, чтобы вырастить ребенка от начала и до конца, у них нет. Да и девочек «срывают» с материнского дерева уже не младенцами, а, по нашему пониманию, примерно годовалыми. То есть ходить они могут через пару часов после отделения от ветки, а говорить начинают в течение пары месяцев.

Весь этот сумбур пролетает у меня в голове очень быстро, буквально за несколько секунд, и не такими ясными и логичными рассуждениями, а сложным клубком обрывочных мыслей, эмоций и смутных надежд непонятно на что.

Впрочем, я быстро понимаю, на что. Едва мы выходим из бывшего склада, давшего приют тому, что должно рано или поздно стать Академией межзвездной медицины, Миа смотрит на меня — глаза в глаза — и говорит:

— Андрей, пойдем к тебе. Не хочу сейчас оставаться одна.

Первый раз она назвала меня по имени и на «ты».

Почему-то я сразу осознаю, что это значит.