Страница 11 из 13
Когда мы вернулись в Зоосад, больше всего мне хотелось поспать. Но у меня было множество дел, и я чувствовала себя очень легкой от недостатка сна и голода, нахлынувшего на меня после посещения Свалки. Из всех радостей, присущих жизни, я могла позволить себе душ и завтрак. У меня было так много дел, но, главное, я знала что именно мне нужно. Принятое решение сделало все невесомым.
Ио сказала:
— Я вернусь к Ясону, чтобы помочь с дневником. Ему что-то передать?
Я, чуть погодя, ответила:
— Передай, что я попробую сделать это сегодня.
— Пойми, если ты не справишься, сделает кто-то другой. Но ты, в отличие от многих, в более выгодном положении изначально. Ты сидишь с ним одна, никаких свидетелей, все будет чисто и тайно.
— Я не уверена, что будет чисто.
Ио, однако, крепко меня обняла и поцеловала в обе щеки, будто была старым мафиози из древнего фильма. Орест спросил, проводить ли меня, но я только покачала головой. Теперь я чувствовала себя очень сильной. Орест, казалось, это понимал. И еще он был очень даже не против проводить совсем другую девушку. Так что я пошла домой одна, ни о чем не думая. Казалось, что все решения уже были у меня, в моем воображении я доставала одну из любимых музыкальных шкатулок, открывала ее, и в ней лежали все мои блестящие поступки. Нужно было вытащить один и применить, затем повторить по необходимости.
У порога меня встретил Гектор.
— Что с тобой?
Вопрос был глупым, и даже Гектор это понимал.
— Я играла в официантку, — сказала я. Видимо, он понял, что шучу, стал от этого бледнее и злее.
— Эвридика, я ответственен за тебя, ты не можешь просто ходить на Свалку когда и с кем тебе вздумается.
— Не могу? — спросила я. Гектор разозлился еще больше. Он взял меня за руку и потянул в дом. Я хотела помыться, поэтому направилась к ванной, но Гектор остановил меня и усадил в кресло. В нашем прекрасном доме с мышьяково-зелеными обоями, мебелью в золотых вензелях и большим камином, я вдруг стала смотреться нелепо. Гектор сел передо мной.
— Знаешь, почему я тебя не выдал?
— Ты заметил меня?
— Ты не слишком-то умеешь скрываться. И ты не старалась.
Тут я даже немного обиделась, потому что я очень старалась.
— Мне было нужно туда, Гектор.
— Я так и подумал. И я надеялся, что ты вернешься.
А потом я поняла, что Гектор для меня сделал. Он пошел против своих принципов, он отпустил меня одну в очень опасное место, надеясь, что мне и вправду надо быть там. Он знал, что ответит за мое исчезновение, но он меня не остановил.
— Это из-за твоего брата, так?
Гектор говорил с какой-то невероятной неловкостью. Я ведь знала, что он стукач. И Гектор думал, что я ему не верю. Но как же он ошибался. Я улыбнулась ему.
— Да. Из-за моего брата. Мне нужно было кое-что узнать.
— Я подумал, что если остановлю тебя, ты никогда меня не простишь.
— Наверное, так и было бы.
— Но все же я надеялся, что ошибаюсь, и ты идешь не туда, а, к примеру, на Биеннале.
— Я бы позвала тебя с собой.
— Да, я тоже так подумал.
— Давай я переоденусь, и мы продолжим этот странный разговор, когда я буду в подходящем костюме.
Гектор остался сидеть, а я пошла в свою комнату, взяла одежду и отправилась в душ. Лаванда успокаивала, а жар воды придавал сил. Я думала о том, чем Гектор пожертвовал ради меня, и становилось немного стыдно. Когда я вышла, оказалось, что он приготовил чай, пахнущий бергамотом и мятой. Я выпила половину чашки одним глотком, хотя чай был очень горячий. Гектор налил еще. Обычно я делала это для него.
— Да, после Свалки очень хочется пить.
И я подумала, что, может быть, совсем не знала этого человека. Он казался мне снобом, забывшем о себе прошлом, но Гектор не забыл. Я думала, он скорее умрет, чем нарушит единственное правило, но он меня не предал.
— Где Медея? — спросила я.
— С отцом. Попросила выходной.
Я сказала, что приготовлю завтрак, чтобы подумать. Я не могла рассказать Гектору обо всем. В конце концов, ошибившись в нем один раз, я могла ошибиться и во второй. Я делала сэндвичи, словно машина. Все они выходили некрасивыми, но мои движения стали такими чеканными.
— Твои любимые сэндвичи с огурцом и ветчиной, — сказала я Гектору. — Сэндвичи с сыром и индейкой, вареные яйца, тосты, джем, масло и мед.
— Спасибо, Эвридика. Ты уверена, что не хочешь...
Я поставила на стол один поднос, затем второй, а затем расплакалась. Мне захотелось утереть слезы одним из сэндвичей рядом, но леди так не делают. Так что я его съела, а затем съела еще один, а третий намазала медом и джемом. Казалось, я никогда не стану сытой. После пятого заболел живот, но голод не ушел.
— Ты все еще плачешь.
— Просто очень вкусно.
— Что за чушь, Эвридика?
Потом мы молча пили чай, и мне стало совсем неловко. Я сказала:
— Я очень скучаю по Орфею. Ты не представляешь, как сильно.
— Представляю, — ответил Гектор, но больше ничего не сказал. Я знала, что мне нельзя все ему рассказывать. Но в тот момент я была переполнена такой нежностью к нему.
— Просто поверь. То, что я делаю, очень важно. Для нас всех. Вообще всех.
— Ты меня заинтриговала.
Но Гектор не стал спрашивать. Не то решил, что все, что я говорю — чушь, не то понял, что мне не хочется рассказывать больше. Он сказал:
— Я разожгу камин.
И мы пили чай, и слушали, как шумит вода за окном и огонь внутри. Было очень хорошо, и я почти задремала, а затем вспомнила обо всех важных вещах сразу.
— Мне пора, — сказала я. — Мне нужно успеть все до вечера.
— Что успеть?
— Все успеть, я же сказала. И, Гектор, ты же знаешь, что ты — моя семья?
Глаза у него были такие, как будто Гектор этого не знал. Он вдруг улыбнулся, а потом сказал:
— Тебе нужно идти, ты еще не забыла?
Я не забыла, и я оставила его не без сожаления. Никогда еще нам не было так уютно вдвоем. Завтра нужно будет достать лекарства для отца Медеи, раз уж они понадобились ему раньше, думала я. А потом думала еще: если завтра наступит. Но были иные варианты: завтра могло оказаться совсем другим. Непохожим на все предыдущие дни. Я шла к Тесею, потому что он был нужен мне, как никто. Во всем остальном я могла бы обойтись самой собой (хотя и без еще одного человека придется трудно), однако Тесей был мне совершенно необходим. Я не знала, застану ли его дома, но надеялась, что в столь ранний (по его мнению) час, Тесей еще спит. Тесей был очень привязан к Орфею, и я не могла предсказать его реакцию. Он был феноменальным гением, невероятно самовлюбленным красавчиком и оголтелым гедонистом, но сердце у него было не только в физиологическом смысле. Я понимала, что он может отказаться. И я не была Ясоном, так что понятия не имела, как его уговорить. Орфей сказал бы, что нужно действовать по ситуации, как и всегда с Тесеем. Они знали друг друга с шестнадцати лет и многое вместе прошли. Я знала, что Орфей дорог Тесею, это было одновременно залогом успеха и обещанием неудачи.
Тесей жил по-своим правилам. Последняя любила наблюдать позднюю античность, а Тесей предпочитал ходить в костюме шута, но покои Тесея не сочетались ни с тем, ни с другим. Он жил преувеличенно богато. Ему нравилось быть снобом из журнала, нравился мини-гольф в комнате, и всякие прозрачные бокалы, наполненные дорогим, сияющим алкоголем. Он любил все эти высокие потолки, белые шторы и хрустальные люстры. Казалось, однажды Тесей наденет рубашку поло, белые брюки от именитого дизайнера, ботинки, в которых хорошо прогуливаться по своей яхте, и все это перестанет быть ироничным.
Сегодня такое почти случилось. Правда, Тесей открыл мне дверь в атласном халате сиропного цвета, но ирония правда начала гаснуть без его дурацкого колпака. Тесей широко зевнул, продемонстрировав мне белые, крепкие и ровные зубы. На его шее висело ожерелье, и оттого Тесей был похож на протрезвевшего золотого мальчика, позаимствовавшего ожерелье у богатой мамы, и теперь вовсе о нем забывшего.
— Эвридика? Что тебе надо?
Он тут же натянул дежурную улыбку. Я называла его "маленьким актером", когда он был мальчишкой в два раза выше меня. Тесей пустил меня внутрь, и я осмотрелась. Такие высокие окна, и столько хрусталя, а в холле можно припарковать машину. Тесею ни в чем не отказывали, но он не становился счастливее. Я увидела на чистом стеклянном столике бутылку коньяка и блистер с таблетками.
— Мне нужна твоя помощь, — сказала я. — Вернее, Орфею нужна твоя помощь. Тесей, ты выслушаешь меня?
Он почесал затылок, а потом сел на кожаный белый диван и положил ноги на столик, задумчиво взял бутылку и сделал пару глотков.
— Гадость, если честно, — сказал Тесей.
— Тогда зачем ты пьешь?
— Спроси чего полегче.
Я села рядом с Тесеем, развернула его к себе, и он поддался мне, словно кукла. Я подумала, что Орфей хотел быть машиной, потому что видел в этом счастье, а Тесей хотел быть машиной, потому что так мог бы спастись от несчастья. Я сказала ему:
— Ты — великий музыкант. Тебе нет равных.
— Так ты пришла, чтобы похвалить меня? Спасибо, но я все это знаю.
— Я пришла, чтобы попросить тебя превзойти себя. Ты должен сыграть так, чтобы ввести всех тварей нашего района в транс. Договорись с Последней, пожалуйста. Быть может, она будет только рада показать свою силу. Пусть будут усилители, чтобы музыка была везде. Это можно устроить? У тебя есть знакомые инженеры?
Глаза Тесея загорелись. На секунду я подумала, что удастся ничего не объяснять. Тесей, в конце концов, был достаточно тщеславен для этого. Он упивался своей властью, и мне нужно было, чтобы он продемонстрировал ее по-настоящему. Тесей был единственным, кто вправду мог ненадолго их усыпить. Я не сомневалась в нем ни секунды. Он сказал:
— И зачем тебе это?
— Чтобы тебя прославить, — я засмеялась, но Тесей остался серьезен. И тогда я сказала:
— Хорошо, мне нужно, чтобы ты устроил мне слепое пятно. Все твари и, желательно, даже люди должны слушать тебя так внимательно, чтобы я оказалась одна в целом районе. Понимаешь?
Потому что важнейшая вещь, которую творит с нами искусство, заключается в том, что оно вырывает нас из мира.
— Понимаю, о чем ты говоришь. Не понимаю, зачем тебе все это.
Тесей посмотрел в янтарную гладь коньяка, и я сказала:
— Ради моего брата. Я убью его тело и воскрешу его душу.
— Что?
Орфей отставил бутылку и посмотрел на меня внимательно и тревожно. Теперь в нем не было ничего автоматического, он в секунду перестал быть машиной по употреблению алкоголя и воспроизведению лучшей музыки на земле.
— Ты окончательно чокнулась?
— Я не чокнулась, я конверсионная истеричка.
— Жалкое оправдание.
— А ты — бездушный нарцисс.
— Вот это походит на правду.
Я посмотрела на него очень внимательно. На красивом и бесчувственном лице Тесея теперь отражалось так несвойственное ему волнение — за меня и за Орфея. Я сказала:
— Если ты послушаешь меня, я обещаю, что все станет понятнее.
Он послушал меня, а, когда я закончила, сказал:
— Понятнее стало. Этот Ясон, или как его там, промыл тебе мозги.
— Тесей, я приняла очень сложное решение.
— Ты говоришь так, будто вообще можешь принимать решения.
Иногда Тесей обижал меня вовсе не потому, что именно этого ему хотелось. Тесей не был злым человеком, по крайней мере, не сознательно злым, и поэтому казался в такие моменты особенно хрупким.
— Ты говоришь так, будто когда-то их принимал.
Тесей засмеялся, вышло легко и весело.
— И ты знаешь, почему это правильно. В любом случае. Безотносительно всего, что будет дальше.
Тесей осекся. Он посмотрел на меня глазами синими и совсем серьезными. Он ждал, что еще я скажу.
— Потому что это не жизнь, Тесей. Орфей не жив. Мне был сон о нем и...
— И ты все-все поняла.
— Не перебивай меня хоть раз в жизни.
Как только мы оставались наедине, Тесей всегда становился таким невыносимым мальчишкой. Но мне нужно было, чтобы он понял. Не только и не главным образом из-за помощи, а потому что Орфей был его другом.
— Он не хотел жить такой жизнью. И я вспомнила, какой — хотел. Ты хоть помнишь его голос? Походку? Ты помнишь, как он пересчитывал окна? Ты помнишь, как он читал нам вслух? Ты хотя бы помнишь, ради чего жило его тело? У Орфея есть душа. Это человек, у него есть чувства, мечты, радости, ради которых он жил. Я хочу вернуть ему их.
— Или чтобы он не существовал?
— Это милосерднее, чем жизнь в качестве беспомощного придатка твари. Это милосерднее, чем мучения, через которые проходит его тело. Это милосерднее, чем размывающаяся и исчезающая личность. Вот она правда, Тесей. И мы скрывали ее друг от друга и даже от себя. Если Ясон не прав, значит Орфей просто перестанет страдать.
— Он находится в забытьи, он ничего не чувствует.
— Ты этого не знаешь. Оно в его нервной системе, в его мозгу. Ты хоть представляешь, как это страшно?
И я поняла, что сама не представляла до этого момента, и сейчас все это было, как удар.
— Если у нас есть шанс вернуть его или дать ему умереть, мы должны воспользоваться этим. Ты боишься, что его не будет, Тесей. И я боюсь. И я тоже не знаю, как мне с этим жить.
Я подумала: таблетки и алкоголь, всего этого не было, когда у Тесея был друг. Я так недооценивала степень его тоски.
— Но если мы только что-то можем, это нужно сделать. Я люблю его, Тесей, больше, чем когда-либо кого-либо любила и полюблю на этой Земле. И я хочу дать ему шанс. И я хочу, чтобы ты понял — жизнь это не тело, у которого есть пульс. Жизнь это такая огромная штука, это разум, чувства, ощущения, любовь и ненависть, и желания. А у него нет ничего, кроме пульса.
И я поняла, что не кричу и не плачу. Я была спокойна, как никогда до этого.
— Правильное решение не в том, чтобы оставить все как есть, когда ничего не осталось.
— И ты готова умереть за это?
— Это будет быстро и навсегда. Для меня и для него.
Я улыбнулась и подумала: или у нас будет долго и счастливо. Тесей сделал еще глоток из бутылки, принялся доставать таблетки из блистера. Они были розоватыми, и он выкладывал из них солнце, и волны моря, хотя никогда не видел их. Орфей рассказывал ему.
— Я не знаю. Я не думаю, что ты права, — сказал Тесей.
— Конечно, ты не думаешь, что я права. Но ты знаешь, что я права. Что так все и обстоит на самом деле. И тебе больно. И мне больно. Но нам и должно быть больно, потому что Орфей попал в беду, и все это время мы предпочитали думать, что это просто пауза, и что это ничего не меняет. Но он никуда не уехал, и ему некуда написать. Он здесь, и он страдает. Пожалуйста, Тесей, давай поможем ему тем или иным способом.
— Подумай еще раз, Эвридика. Ты предлагаешь мне убить моего лучше друга.
— Не убить. А помочь мне отвлечь всех на случай, если у меня что-либо получится, и он станет не-живым королем.
— А если у тебя не получится?
— Значит, ты не так уж и нужен. Я предлагаю тебе сделать что-то, потому что я верю, что у нас все получится.
Лицо Тесея вдруг стало непроницаемо холодным, и я поняла, что у него нет никаких надежд. И даже если бы он слушал Ясона и смотрел бы на его схемы, никаких надежд бы не появилось. Тесей сказал:
— Ты просто хочешь, чтобы все закончилось.
— И он бы этого хотел.
— А ты понятия не имеешь, чего хочет он, Эвридика. И это самое страшное. Я не собираюсь в этом участвовать.
Он сделал еще глоток, а потом швырнул бутылку в стену, и брызги были такие янтарные, что мне показалось, будто в каждой капле содержится по насекомому. Тесей смахнул со стола таблетки, и они с шумом посыпались на пол. Я сказала:
— Достаточно было ответить словами.
— Уходи, Эвридика.
И я ушла. Потому что, в конце концов, я не знала, как сказать ему что-то, кроме правды. Я еще постояла перед дверью Тесея, в надежде, что он одумается, но вскоре заиграла музыка, пронзительная и нервная, и я поняла, что он репетирует, чтобы успокоиться. Так я решила сдаться.
Однако у меня были и другие дела. Мне захотелось пойти посмотреть на птиц, но я не стала. Нужно было сделать так много, прежде чем убить Орфея. Если бы я могла, я зашла бы попрощаться со всеми. Мне нечего было бояться. В шпионском романе на моих знакомых непременно пало бы подозрение. Но твари не мыслили в таких, слишком малых, масштабах. Если ничего не получится, Сто Одиннадцатый разберется со мной по собственному усмотрению — или ничего не сделает вовсе. Этот вариант Тесей не учел, а он ведь был вероятнее всех остальных.
Вот в чем наша фундаментальная, человеческая проблема и состояла. Мы думали о них, как о чудовищах, которых нужно побороть. Они же вовсе не думали о нас, и судьба отдельно взятых Орфея и Эвридики волновала их не больше, чем судьба человечества в целом. Я даже подумала, что они никогда не вели настоящие войны. Просто появлялись на планете и брали все, что им нужно. И то, что я сделаю с Орфеем, не заставит их обратить на меня внимание. Даже Сто Одиннадцатый, быть может, лишь выплюнет его тело, как песчинку, случайно попавшую в рот.
Мы все (особенно Ясон) хотели быть им противниками. А они не знали противников, и все наши проблемы мало их волновали. Вот и она, эта неудобная правда. Тесей говорил, что я готова пожертвовать жизнью, а я отвечала, что да, готова. Так, словно моя жизнь имеет любую другую ценность, кроме услаждения слуха Сто Одиннадцатого.
Отчего-то это ощущение отсутствия всякой опасности заставило меня грустить. Словно ничем не жертвуя, я становилась заурядной убийцей, а от этой мысли меня затошнило. Я понимала, как мало мне может быть отпущено просто из-за каприза Сто Одиннадцатого, но поводом к моему убийству скорее могло стать неудачное предложение, нежели попытка убить собственного брата.
Если уж Сто Одиннадцатому так нужен будет человек, он может взять другого. Возможно, Гектора. И это будет хуже всего, хуже, чем если я умру. Но если Ясон прав — надо действовать. И даже если Ясон не прав — я права все равно.
Мне нужен был Одиссей. И я знала, что он-то не откажется мне помочь.
Найти его оказалось сложнее, чем я думала. Я все пыталась выяснить, где остановилась Первая, но никто не знал, и только Артемида, открывшая мне дверь почти сразу после того, как я нажала на звонок, ответила на мой вопрос. Она сказала:
— Ячейка 59С, далековато отсюда.
— Ничего, я доберусь.
— Зачем тебе Одиссей? По-моему, не лучшая идея проводить с ним время.
— По-моему тоже, но мне очень надо, чтобы он мне помог.
Артемида нахмурилась, ее абсолютно матовая красная помада показалась мне корочкой крови на ее губах. В остальном Артемида была очень красивой.
— Ты уверена, что тебе не могу помочь, скажем, я?
Я кивнула. Артемида точно не могла. Мне нужно было научиться убивать быстро и безошибочно. Я читала, что это очень сложно — нанести верный удар. А у меня будет только один шанс. Если кто и знал такие тонкости, то Одиссей, и уж точно не Артемида. Вокруг меня больше не было таких плохих людей.
Стану ли я сама убийцей, если Орфей не умрет в обычном смысле этого слова?
И как вообще жить дальше с тем, что я сделаю?
Ответы на эти вопросы были необходимы мне немедленно, так что я замерла перед Артемидой. Нет, не стану, решила я, потому как я спасу Орфея из небытия, подарив ему бытие, а это противоположно тому, что делает убийца.
И нет, жить с этим не придется, потому что если Орфей просто погибнет, как все земные люди (так говорят, но на самом деле ведь все люди — земные), я просто убью себя.
Все снова стало простым. Артемида сказала:
— Ты меня не слушаешь, девочка моя.
А я подумала, что всего на год младше Артемиды, и слово девочка ко мне не очень применимо. Потом я помахала Артемиде, и она закрыла дверь, а я начала свой путь в ячейку 59С. Дорога была долгой и на удивление спокойной, дождь стал сильнее, и я, кажется, передумала все грустные мысли, так что, в конце концов, их не осталось, и мне стало весело.
Одиссей открыл мне не сразу. Я даже подумала, что зря проделала весь этот путь, и что Одиссей, наверное, где-нибудь гуляет, осваиваясь в новом районе Зоосада. Я не знала, где его в таком случае можно найти. Он сворачивает шеи птицам в саду или поджигает цветы? Мои сомнения разрешились наилучшим образом — Одиссей открыл мне дверь. На нем была алая рубашка с меховыми манжетами, расшитая жемчугом, и он смотрелся смешно.
— Это точно исторически аккуратно?
— Понятия не имею, я был врачом.
Я улыбнулась. Очень, очень хорошо.
— Надеюсь, не психологом.
— Нет, не психологом.
— Может быть, хирургом?
— Нет, не хирургом.
Мои лучшие и худшие надежды не оправдались, тогда я спросила:
— Так каким врачом?
— Травматологом.
— Ладно, это хорошо.
— Что с тобой, Эвридика? Разве ты не думаешь, что я убью тебя, как глупую, маленькую птичку, попавшуюся ко мне в силок.
— Да, я только что думала, что ты можешь убивать птиц. Но я тебе понравилась, и ты меня не тронешь.
— Опаснейшие мысли.
— Не старайся показаться хуже, чем ты есть.
Блуждающая улыбка не сходила с лица Одиссея. Отчасти он, определенно, не старался. Я сказала:
— Пропусти меня, пожалуйста, — и он отошел в сторону. Я прошла к Одиссею близко-близко, почувствовав его тепло. Мне хотелось показать ему, что я смелая (так делают дрессировщики, чтобы звери воспринимали их всерьез). Дом Одиссея только начинал ему принадлежать. Почти никакой мебели здесь пока не было, только стены покрасили под камень, да так искусно, что я на секунду почти поверила художнику.
В просторнейшем зале были только кровать за пара сундуков. Тяжело же, наверное, живется в этой стилизации. Пройдя чуть дальше, я заметила висящее на дальней стене оружие, все оно начищено серебрилось. Висели на стене и топоры, и мечи, и загнутые ятаганы, и тонкие, как жала, стилеты, с которых подмигивали драгоценные камни.
Одиссей стоял у меня за спиной, и мне было неуютно, но я не показывала этого.
— Нравится оружие? — спросил он.
— Нравится, — сказала я. — А теперь давай не будем делать вид, будто ты пригласил меня в гости.
Я услышала его мягкий смех, в нем было что-то от интимного шепота.
— Надо же, Эвридика, ты выглядишь взрослее. Теперь, может быть, я решу, что ты в моем вкусе. Детей я никогда не убивал.
Я вовсе не была ребенком, и это сравнение сегодня отчего-то стало обидным. Я сказала:
— Научи меня убивать человека с одного удара.
Одиссей будто бы не удивился. Он спросил:
— Этот человек больше тебя?
— Намного выше и больше меня.
— В таком случае сделать это будет еще сложнее, чем если вы равны. Он может сопротивляться.
— Не может.
Я казалась себе такой чудовищной, а Одиссей наслаждался этим. Он словно бы говорил со мной на равных, как убийца с убийцей, и меня затошнило от этой мысли, стало так мучительно плохо, но я не могла, не должна была передумать.
Одиссей сказал:
— Ты хочешь, чтобы он мучился?
— Нет. Я хочу, чтобы он умер быстро и легко.
Мне казалось, я почувствовала его широкую улыбку, хотя не видела ее. По спине у меня пробежали мурашки, словно я костным мозгом восприняла изменение в выражении его лица.
— По тебе хорошо видно, как сильно ты этого не хочешь. Тогда зачем? Месть?
— Я похожа на человека, который считает месть хорошей задумкой?
Наш диалог был словно из нуарного фильма, такой черно-белый и полный несмешных колкостей. Мне нужно было платье с открытыми лопатками и повернуться к окну, а Одиссею совершенно необходима была шляпа. Я сказала:
— Я тебе расскажу. Я обещаю. Только сначала ты должен поклясться мне, что выполнишь свою часть сделки.
— Когда это мы перешли на деловой язык?
Я замолчала, пытаясь понять, когда. Одиссей ответил за меня:
— Раз никто этого не заметил, то не будем заострять внимание. Итак, я обещаю выполнить свои условия договора, если сведения, которые предоставит мне вторая сторона, покажутся мне правдивыми.
— Ты это напишешь?
— Нет, конечно. Это же доказательство.
Мы снова играли. Одиссею не был страшен никакой суд (даже самосуд, на который никто бы не решился), потому что Первая любила, как он убивает. Одиссей говорил о своих убийствах свободно, не без расстройства, но уж точно без страха.
— Подтверждаю предложенные условия, — сказала я.
— Довольно нелепый канцелярит для писательницы.
А потом я развернулась к нему и все рассказала. Только языком трепать и умеешь, так бы Тесей ворчал. А что сказал бы Орфей я впервые не знала. Одиссей слушал меня очень внимательно. Он ни разу не перебил меня, даже когда я совсем запуталась в объяснениях Ясона. Когда я, наконец, закончила, Одиссей сказал:
— Не думаю, что Ясон — хороший человек.
— Он запутал тебя и заставил убивать. Я тоже думала, что он маньяк. Так ему и сказала.
— Никто меня не заставлял. Ясон просто хотел, чтобы я отстал от него. Я его преследовал, потому что мне нужен был ответ. Он сказал нечто неосторожное. Это привело к таким последствиям, потому что я был вне себя от горя.
И я подумала, что Одиссей продолжает говорить странным, отстраненным, канцелярским языком. И это значит, что ему больно, и за этими служебными конструкциями скрываются вещи невероятно страшные.
— Но я вправду думаю, что это хорошая идея.
— Только потому, что ты — серийный убийца?
— Нет, потому что я тоже способен на сострадание.
Я не была в этом уверена, но в то же время и опровергнуть не могла. Я вся была напряжена и смотрела на Одиссея, его же улыбка была опустошенной, словно он был где-то не здесь.
— Так ты хочешь этого или нет? — спросил он. Прозвучал вопрос так, словно Одиссей задавал его в постели. Впрочем, так звучали многие его вопросы. И я подумала, насколько в его идее убийства важна сексуальность. Но ответ я искать не стала, он вел в глубину мне неинтересную и очень-очень страшную. Одиссей взялся научить меня, и я старалась не думать о том, что руки, направляющие меня, совершали нечто большее, чем символическое убийство подушек.
Их на кровати было много, и чем больше мы их уничтожали, тем больше пуха становилось вокруг, так что казалось, будто наступила зима. Одиссей учил меня бить в шею.
— Только не спереди, — сказал он. — Иначе случайно можешь сделать ему трахеотомию. Тебе ведь необходимо, чтобы твой брат умирал.
— Но не умер, — сказала я. — Не-живой король. Это не значит мертвый.
Одиссей снова и снова учил меня заносить руку и бить, я чувствовала себя увереннее, но Одиссей говорил:
— На самом деле не думаю, что этому можно научиться за один день и на подушках.
Сердце мое не было с ним согласно. Оно билось сильно и быстро, и я чувствовала, что мой удар становится лучше, как бы совпадая с этим ритмом, попадая в нужную точку. В сущности, это было как танец.
— Ты предлагаешь мне учиться на живых людях?
— Кто я такой, чтобы что-либо предлагать. Держи руку выше и представь, что бьешь в артерию. Тебе нужна будет большая сила. Нож слишком брутальный способ для тебя.
Но пистолета у меня не было, а отравить Орфея я не могла, ведь Сто Одиннадцатый не ел, о том, чтобы попытаться его задушить я и думать не смела — у меня не будет ни сил, ни времени.
Я чувствовала себя так, будто занималась спортом весь день — руки и плечи очень болели, и я вся взмокла, а моя прическа растрепалась. В конце концов, я легла на кровать и увидела, что стемнело. Я смотрела на мир снизу вверх, хорошо что луна была круглая и на нее можно было глядеть с любой стороны. Я попыталась отдышаться. Одиссей сказал:
— Чувствуешь себя более подготовленной?
— Чувствую себя усталой.
— Я предупреждал.
— Но уверенной.
— Это странный побочный эффект.
Одиссей лег рядом, хотя усталым он не выглядел. В нем сохранилось то странное, звериное изящество. Он поднял руку, и свет луны коснулся его ногтей. Эта рука приносила смерти.
Мои слабые руки не были на это способны (и я не жалела). Но сегодня я должна была быть сильной единственный раз.
— Ты не передумала?
Я только покачала головой, а потом повернулась к нему.
— Спасибо тебе, Одиссей. Ты много сделал для меня сегодня.
— Хорошо. Знаешь, я вправду хочу, чтобы у тебя все получилось. Мы с тобой и еще со многими людьми на Земле объединены. Мы потеряли наших близких. И если ты обретешь своего брата, это будет утешением для меня.
Хотя Одиссей, конечно, никого уже не вернет. Эмпатия — это благородство души, способность чувствовать не только чужую боль, но и чужую радость, как свою.
Когда я прощалась с ним, он выглядел очень человечным, и мы обнялись. Он сказал:
— Хорошей ночи, Эвридика.
И в этом снова была сладкая насмешка, от которой к тому же пахло кровью. Я в последний раз взглянула на его пустую комнату и вышла. Было очень символично, что большое пространство его жилища ничем не было заполнено.
Такая пустая душа.
Я возвращалась, стараясь не думать о том, что мне предстоит сделать совсем скоро. Но чем ближе к дому я подходила, тем неотвязнее становились эти мысли. Так что я была рада встретить у двери Полиника.
— Я пришел поговорить.
— Я так и подумала.
Голос мой оказался лишен всякого выражения, словно говорила не я. Глаза Полиника стали взволнованными, и он еще сильнее, чем обычно, напомнил мне щенка. Я сказала:
— Пойдем-ка в сад. Я расскажу тебе кое-что.
Интересно, думала я, сколько еще раз мне придется рассказать эту историю. Если судить по часам, выходило, что этот — последний. Полиник, кажется, чувствовал, что я скажу нечто странное или даже плохое. Вид у него был тоскливый, а голос словно бы угас.
— Я думал об этом парне, Ясоне. Выглядит вся эта история крайне мутно.
— Мутно, — сказала я. — Я в нее нырнула.
— Что?
— Это метафора.
Некоторое время мы молчали, словно Полиник на самом деле не хотел ничего знать. Мы вошли в сад, и запах ночных цветов опьянил меня. Сев на камни у ручья, мы посмотрели друга на друга. Полиник глядел с опаской, а я, по крайней мере мне так казалось, смотрела на него с надеждой. Потому что он мог согласиться. Он ведь тоже так тоскует по Исмене. А Семьсот Пятнадцатая — драгоценная дочь Первой, надо же какой это был бы удар. Я подумала, быть может моим рукам будет позволено забыть уроки Одиссея. Или, быть может, когда я освобожу Орфея, у нас уже будет не-живая королева. Все это было подло и нечестно, я ввязалась в эту историю, значит я должна была и пройти ее до конца.
Но все же, вдруг Полиник сам захочет. Я рассказывала ему так вдохновенно, как только могла, журчала, как ручеек у моих ног. Я описывала Ясона, как никогда не описывали еще ученых мужей, с такой нежностью и восхищением, словно он был моим отцом.
И я ненавидела себя за это. Я вертелась, словно змея. Так что где-то на середине я прервала свой рассказ и сказала:
— На самом деле не так уж он меня и впечатлил.
Полиник вдумчиво кивнул, будто только этой фразы и ждал.
— Более того, он довольно странный. И я не знаю, можно ли ему доверять. Однажды он подставил Одиссея. Рассказать тебе, как?
Полиник снова кивнул. Казалось, он делает это автоматически, словно игрушка в машине. И я начала рассказывать безо всякого желания добиться от Полиника чего-либо. Я говорила все, как есть, со всей неуверенностью, со всеми сомнениями, со всем отвращением. И хотя теперь шансы убедить Полиника казались мне куда более призрачными, я была честна с собой и с ним, так что мы все еще могли быть друзьями.
Полиник взял палочку и принялся водить ей по ручейку, словно по спине змеи, с опаской. Во всех его действиях была испуганная осторожность. Я сказала:
— И как тебе эта история?
— Плохо, — ответил он, погрузив кончик палки в воду. Полиник принялся выуживать из ручейка обтесанный водой камушек. Я видела, что Полиник не хочет смотреть мне в глаза. Я не могла его осудить. Я сама не была уверена, что хочу смотреть себе в глаза.
— Может, ты хочешь освободить Исмену?
Получилось так, словно я персонаж мультфильма, заглядывающий ему в глаза, заискивающий, забавный. А я была собой, отчаявшейся и запутавшейся. Полиник поднял на меня взгляд, глаза его были серьезны и темны.
— Нет, что ты, Эвридика. Нет, никогда. И ты не делай этого. Все это просто неправильно.
И очень страшно.
Я сказала:
— Ты не думаешь, что так будет лучше, Полиник?
Мы оба встали, словно разговор был закончен без нашего ведома. Я сказала:
— До свиданья, Полиник, мне пора.
Вид у него стал такой виноватый, такой жалостливый, как будто ему было, за что просить у меня прощения. Виделось во взгляде Полиника и еще что-то важное, что я прежде упускала. Я присмотрелась получше.
И тогда я поняла, что за безумство собираюсь совершить.