Страница 23 из 35
- Лиза, я люблю вас.
Занятая распятием самой себя за причинённую Павлу обиду, она сначала его и не услышала. Потом ей показалось - ослышалась. Вскинулась, всмотрелась - испуганно, дико. Но взгляд мужчины выражал больше, чем слова - и Лиза сердцем приняла его правду. Сразу. Не сомневаясь и не жеманясь.
Положила ладонь ему на руку. Долго выдохнула, вздохнула и на новом выдохе ответила правдой:
- Паша. Я. Хочу любить. Вас.
Он понял. Очень хорошо понял. И обрадовался. Радости такой и не знал прежде - и не имелось, с чем сравнить. Ни в детстве не переживал такого, ни тем более в юности. А позже и подавно. Он дождётся. И поможет ей.
Говорить ещё что-то сил не нашлось - да и к чему слова? Он взял Лизину руку и прижался к ней лбом. Губами. Сердцем.
Так они и вышли на Садовое - её рука в его руке, прижатой к груди. Так и машину как-то поймали. В полубреду доехали до Лизиного дома, простились у подъезда - не целуясь, только вцепившись в горячие и сухие руки друг друга.
Всё это Лиза и перебирала в памяти, пока ехала на встречу с Варфоломеем - не отпускало её. Не хотела отпускать.
Приехала раньше назначенного. Начал моросить дождик, ждать потому на крыльце было противно - и она нырнула в тепло банковского офиса. Сняла со счёта нужную сумму, уложила в конверт, присела на диванчике, глядя с мечтательным видом в окно.
- Желаете ознакомиться с нашими предложениями? - обратился к Лизе работавший в зале клерк.
- Большое вам спасибо, нет, - улыбаясь весело и ласково, чтобы смягчить отказ, чуть не пропела она.
В глазах сотрудника мелькнул нескрываемый мужской интерес. В этот момент в банк ворвался Варфоломей. Даже если бы и хотелось не обратить внимание на него - не получилось бы: высокий, длинноволосый, в чёрных со шнуровкой во всю голень ботинках, в плаще словно с плеча Киану Ривза в роли Нео, на пальцах - перстни... Ухватил ситуацию, увидел Лизину улыбку, взгляд клерка... Жёстко дёрнул к себе конверт с деньгами, не поблагодарил. Лиза устало вздохнула, кинула "пока" и вышла под морось, раскрывая зонт.
- Верну через две недели, - через плечо швырнул и обогнавший её Варфоломей, устремляясь к припаркованной у обочины машине. Впрыгнул в салон, резко газанул... Лиза только и успела увидеть готически чёрные и длинные волосы той, что сидела на пассажирском сиденье... Вот так... а ведь и пришла пора той девушки? Хорошо, что Варфоломей не один, поскольку финальную точку поставить надо. "Будем встречаться насчёт денег - так и сделаю".
Апрель, апрель, любимый месяц, так похожий на лучшее лакомство из далёкого детства - мятный "Холодок". Вкусным в котором казалось всё - даже надпись на обёртке. Даже фольга, которую Лиза распихивала по всем кармашкам, от курточки до платьица, чтобы доставать время от времени и упоённо нюхать. Сладко и холодит.
Деревья готовятся цвести, обрядились в младенчески нежную зелень, машут ею, притягивая побольше-побольше солнечных лучей, а те сверкают, отражаясь от юного глянца. И - ветер. Волшебный такой, осязаемый, вечно верным серым волком у ног вьётся - только оседлай, только решись попроситься в сказку...
Апрель... месяц, когда я впервые увидела смерть в лицо. Бабушкино лицо, такое вдруг чужое, не бабушкино вовсе. Потом апрель и вовсе осиротил. Земля была ещё мёрзлая насквозь, когда хоронили, леденила кулаки до сердца. От разверзстой могилы тянуло подвалом и жутью, и сияющий воздух апреля застыл тогда скорбно в солнечных кунцевских соснах, отдавая вечности то, что хранило наши детство и юность, что было Игорем и мною, когда нас ещё не существовало. А на соседней могиле - вижу как сейчас - проклёвывались тюльпаны. И вспомнилось, как приходили сюда с отцом или мамой и Игорьком в дни памяти бабушки и деда, и как неизменно папа, мама, или оба одновременно указывали на зелёные острые носики: "Гляди-ка, жажда жизни какая".
Лиза резко повернула к другой остановке, догнала подошедший автобус и поехала к маме с папой.
Здесь её всегда окутывал покой, на душе становилось благостно даже в самые трудные дни после мёртвых родов и расставания с Сашей - приезжала и на часок-другой забывала о боли. И вспоминалось неизменно - идут с отцом в горку мимо вереницы калик и цветочниц, витиеватый кирпичный храм остаётся справа-сзади, а они с отцом углубляются в кладбище, оно хоть и огромное, но тесное, дорожки узкие... любят на Руси в тесноте да не в обиде. Отец цитирует вполголоса: "На кладбище загадочный уют, здесь каждый метр навеки кем-то занят. Живые знали, что они умрут, а мёртвые, что умерли - не знают". "Да, папа, - всякий раз отвечает ему Лиза, пока спиною и животом добросовестно протирает оградки соседних могил на пути к семейной, - а я нашла у Экклезиаста стихи, которые так дивно твой любимый Шефнер переиначил".
На так и не произносимом никогда "живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают", Лиза смотрит в глаза отцовской фотографии на керамическом овале. Здоровается. Приветствует маму, бабушку. И всех вокруг. И живых, пришедших к родным. И тех, кого непременно знает по имени, а то и в лицо - и о ком известны ей две величайших тайны. Рождения. И другого рождения.
Когда заранее припасённой ветошкой, когда просто бумажными салфетками, что всегда в сумочке, протереть керамику и буковки на мраморной дощечке. Веником, что хранится за нею, обмахнуть хвою и листву с холмика, с бордюра вокруг него, с поржавевшего, ещё бабушкой для деда установленного креста. Осмотреться - не пора ли подкрасить крест и оградку со скамеечкой, подсыпать земли... Вроде, пока порядок, Игорь за этим следит.