Страница 4 из 15
Как-то император решил дать особое поручение Аракчееву: наблюдать за наследником своим, бабушкиным баловнем, и доносить обо всех его проступках. Вот как ответил на высочайшее распоряжение будущий граф:
– Умоляю Ваше Императорское Величество избрать для этого кого-нибудь другого. Я же к такому делу не способен и не могу быть орудием несогласий между отцом и сыном…
Одна такая фраза могла означать конец блестящей карьеры. Однако никаких репрессий не последовало. По-прежнему граф был удостоен государевой милости. Вседневные рапорты с пяти часов утра граф подносил императору лично. Иногда какие-то бумаги должен был подписывать наследник, и комендант Аракчеев отправлялся в его спальню. Александр Павлович был уже женат к тому времени, и супруга его Елизавета Алексеевна, бывшая принцесса Баден-Дурлахская, закрывалась с головой одеялом, чтобы граф ее не увидал. А императору комендант всегда докладывал, что наследник уже встал и работает над бумагами, хотя тот ещё нежился в постели. Ни разу не предал, не подставил великого князя – и потом это ему зачтется…
Казалось, суровость была дана ему от природы. Он никогда не смеялся и казался бульдогом, который, не смея никогда приласкаться к господину, всегда готов напасть и загрызть всех, кои воспротивились бы воле хозяина. Жесток и беспощаден был этот суровый и всесильный человек.
Однако, как утверждает писатель и историк В. А. Сухово-Кобылин, потомки слишком строги в своем приговоре Аракчееву, они даже строже, чем он сам был в жизни. «Неоспоримо, – пишет он, – что Аракчеева было бы странно назвать человеком добрым. Он был неумолим ко взяточничеству или нерадению по службе. Тому, кто пробовал его обмануть (а обмануть его было трудно, почти невозможно), он никогда не прощал; мало того: он вечно преследовал виновного, но и оказывал снисхождение к ошибкам, в которых ему признавались откровенно, и был человеком безукоризненно справедливым; в бесполезной жестокости его никто не вправе упрекнуть».
Аракчеев был «деятельности неутомимой». Во время походов, лишь только армия занимала дневные квартиры, его канцелярия мигом принималась за дело. От его зоркого глаза не ускользала ни одна, даже самая мелкая проблема вверенного ему министерства. Бездельников он не терпел.
Россию поднял на дыбы
После коронации Павел I провел некоторое время в Москве, а в мае предпринял осмотр западных губерний России. В путешествии его сопровождал и Аракчеев. Сохранилась записка наследника Александра к Аракчееву в связи с этим назначением: «Друг мой Алексей Андреевич! Я пересказать тебе не могу, как я рад, что ты с нами будешь. Одно у меня беспокойство – это твое здоровье. Побереги себя ради меня».
Осенью 1796 года Аракчеева производят в генерал-майоры и назначают комендантом Петербурга, затем – начальником свиты Его Императорского Величества. Император Павел, как известно, запросто возвышал и так же легко удалял в опалу. В 1798 году император уволил Аракчеева «без прошения в отставку». Через неделю он возвратит его на службу, назначит инспектором всей артиллерии и возложит на него обязанность отдавать «предварительные распоряжения по армии» от своего имени.
5 мая 1799 года Аракчеев получит графский титул «за отличие, усердие и труды, на пользу российскаго Отечества подъемлемые». В качестве подарка он получит село Грузино с двумя тысячами душ. А спустя пять месяцев по лживому доносу вновь будет отправлен в отставку – на долгих четыре года, за которые молодой граф создаст в своем имении по красоте и архитектуре второе Царское Село, а может быть, и второй Версаль.
«Алексей Андреевич! Имея нужду видеться с вами, прошу приехать в Петербург». Записку такого содержания спустя ровно месяц после восшествия на трон, 23 апреля 1803 года, Александр I отправил в Грузино. Так начался второй виток карьеры Аракчеева, вскоре ставшего фактически вторым лицом в государстве и единственным, кому государь безоговорочно доверял. С 1812 года Аракчеев был единственным докладчиком у императора по военным, дипломатическим вопросам, управлению и снабжению армии. Целое десятилетие любое важное лицо, нуждавшееся в аудиенции императора, сперва должно было явиться к Аракчееву, а тот уже докладывал Александру I. Через него шли и все назначения высших сановников империи.
По окончании войны с Наполеоном Александр I подолгу жил за границей, и Аракчеев играл особую роль в управлении империей. Он безукоризненно выполнял все решения императора, касались ли они реформ в армии, военных поселений или проекта освобождения крестьян. Это время, когда он был «и.о. императора», позднее и назвали потомки «аракчеевщиной».
В 1818 году царь поручил Аракчееву разработать проект отмены крепостного права. Проект графа предусматривал поэтапный выкуп в казну помещичьих имений с наделением всех помещичьих крестьян и дворовых людей двумя десятинами на каждую ревизскую душу, помещики же получали бы за освобождаемых крестьян деньги. Эти идеи в дальнейшем были, по существу, положены в основу крестьянской реформы 1861 года. Я не хочу, конечно, сказать, что Аракчеев покруче Чаадаева или тех же декабристов. Но факт остается фактом: его идеи оказались настолько революционными, что весь проект графа был немедленно засекречен.
В том же самом 1818 году вчерашний лицеист Пушкин, наслушавшись всяких антикрепостнических высказываний во время ночных посиделок с друзьями за карточным столом, много раздумывает на ту же тему. Как и сиятельного графа, как и новых петербургских друзей, поэта волнует, когда же кончится это «барство дикое».
Сказать по правде, волнует это его совсем не потому, что он революционер до мозга костей и в 19 лет готов «кишкой последнего царя последнего попа удавить», чтобы только русский крестьянин жил свободно и независимо. Он такой же помещик, как и все его друзья. Как его отец и мать, как дед и прадед. И сейчас, и позже для Пушкина крепостные – это просто дворня, няня с ее чудо-сказками да верный слуга Никита, который, если что, и в последний путь проводит. Большее поэта никогда не интересовало. Перечитайте еще раз, везде одно и то же: «Я крикнул шампанского. Подали шампанское». Народ у него, по-моему, всегда безлик, всегда безмолвствует.
Однако тогда, в 1818 году, было модно фрондировать, рассуждать за столом о свободе вообще и о вольности народа, в частности. Свобода, равенство, братство – это были осколки Великой французской революции, ранившие тех молодых людей, которым не довелось повоевать. О, свобода! Впрочем, о чем еще они могли мечтать в таких тесных лосинах и мундирах…
Так или не так, но дальше идет сплошная классика, вызубренная нами со школьных лет. Пушкин пишет оду «Вольность», за что царь ссылает его в ссылку. Если бы не друзья молодого поэта, его отправили бы в Сибирь, где он до конца жизни «хранил бы гордое терпенье». Скорей всего, и не было бы «нашего русского всё». Но друзья заступились, упросили государя, тот смилостивился, и Пушкин оказался хоть и в ссылке, но на юге.
Судьба, скажете вы? А вот и нет. Счастливая случайность на этот раз имела вполне конкретное имя, и звали ее не Карамзин с Жуковским, а граф Алексей Аракчеев. Прошу не забывать, что по своим временам это был очень образованный человек. По крайней мере, в ближнем царском окружении. Да, не знал французского и прочих языков, да, имел за спиной всего кадетский корпус. Но зато каждый божий день начинал граф с чтения свежих газет и новых книг. Не по долгу службы, интереса ради читал и то, что ходило по Санкт-Петербургу в рукописных списках.
Так что с одой «Вольность», с «Деревней» и другими стихами вольнодумного поэта он был знаком. И в 1818 году не он докладывал царю, что вчерашний выпускник лицея Пушкин крамолу пишет – это дело Бенкендорфа, а жандармов генерал Аракчеев никогда не жаловал. Но при докладе сем присутствовал, и когда государь спросил подробностей, никто из тайной полиции ответить не мог, что за крамола – не знали слов иль побоялись произнести страшное: «Тираны мира! трепещите!..» И в наступившей тишине вдруг раздался хрипловатый голос Аракчеева, стоявшего, по своему обыкновению, у окна царского кабинета: