Начало

– Стражники пымают, запорют батогами, – поёжился Митяй.

– А пускай, пускай словят! Да хоть б годок, месячишко-то волюшки хлебнуть, – воскликнул Овдоким и, задумавшись, повесил голову.

Одна мысль вскружила головы троим друзьям. Они уже сидели кружком на песке, говорили, как о давно решённом.

– На полдень надо идти в горы. Найдём каку деревеньку, наймёмся в работники, там оглядимся: останемся или дальше пойдём, – рядил Овдоким, обмысливая побег.

– Не об том сейчас речь, – высказывал свою задумку Михайло. – Лета самое начало, в тайге ещё голодно. Птахи всякие птенцов вывели, яиц нету, а птенцы – голимый пух. Кого с них возьмёшь? Ни колбы, ни ягод, ни грибов ещё нету. Пропитания в тайге сейчас нету никакого. И зверя нам голыми руками не добыть. С голодным брюхом много не набегаешься. Подготовиться надо. Муку недавно выдали, пуда полтора наскребём поди-ка. Отдадим бабам, чтобы хлебов напекли да сухарей насушили. У мужиков-урочников бредешок выменяем, вот тада и побегим.

Овдоким задумался.

– А сболтнёт кто ежели? Сразу догадаются, зачем сухари сушим. Это чо ж, до осени готовиться будем? Не, я так не согласный.

– Уж прям до осени, – возразил Михайло, – неделю-другую повременим. А как ты хотел, приготовиться надобно. Чо ж так-то бечь?

Овдоким вскочил, топнул ногой по песку, запустил руки в волосы, вскинул лицо кверху:

– Вы как хочете, мужики, а я на рудник не вернусь. Мочи моей нету терпеть страсти эти. Да нешто Вседержитель душу в нас вдохнул, штобы терпели мы всё это. Да лучше было бы родиться тварью бессловесной, штобы не чувствовать ничего. Скотину так не держат, как нас держат. Вы гляньте: солнышко сияет, пташки щебечут, ветерок дует, и нету над имя ни надсмотрщиков, ни командиров. Нешто не про нас вся эта благодать божья? За каки таки грехи мучительства терпим? Опять нам в подземелье проклятое? Да не бывать тому! Пускай меня хотя б насмерть запорют да хоть на плаху голову положат, – вскричал Овдоким, сжимая перед собой кулаки. – А хоть денёк да подышу волюшкой!

Представив себя на миг свободным человеком, Овдоким ощутил прилив оглушающего счастья и не мог насильно заставить себя вернуться в неволю.

Через полчаса ветви раскидистой боярки колыхнулись и скрыли беглецов.

Глава 2

До полуночи было ещё далеко, но всё пространство погрузилось в темноту, разрежённую немощным светом бледного серпика и сиянием перемигивающихся звёзд. После недавних буранов землю придавил жестокий мороз. Казалось, всё живое, сохраняя тающее тепло, притихло, свернувшись комочками, даже буянивший столько времени ветер оцепенел и скукожился. Лишь люди, презрев стужу, занимались своими делами. Бороды у мужиков смерзлись у рта, губы слиплись. Лошади покрылись пушистыми попонами.

По сторонам дороги появились очертания причудливых строений, разбросанных в беспорядке. Пашка отвернул облезлый воротник тулупа, спросил у возницы:

– Дяденька, это Змеиногорск?

Возница обернулся, разлепил губы, ответил хрипло:

– То камни, не избы. К Саушинской станции подъезжаем, до Змеёва ещё…

Он не договорил. Рядом, казалось, в десятке саженей от дороги раздался вой, суливший гибель всякому живому существу, дерзнувшему оказаться ночью посреди степи. Следом ещё и ещё послышались голоса серых степных обитателей. Лошадь, доселе едва переставлявшая ноги, всхрапнула, взбрыкнула и перешла на рысь.

– Ах ты, мать честная! – вскрикнул возница, с которого вмиг слетела вязкая дремота, и, не удовлетворившись бегом своей унылой лошадёнки, несколько раз стегнул её по спине.

Остальные сани обоза тоже прибавили ход. Повизгивали полозья, посвистывал ветер. Озноб от крепкого мороза сменился ледяным оцепенением ужаса.

– Чо, забоялся? – спросил Спирька.

– А ты нет? – огрызнулся Пашка.

Вой смолк и более не повторялся, но звери были рядом. Лошади из последних сил неслись вскачь. Пашка выбрался из худого тулупа, в который кутался вместе с дружком. Кнут свистел в руках возницы, не переставая, но ужас подхлёстывал лошадь и без побоев. Рядом с дорогой послышался рык, которого Пашка не слышал даже у самого свирепого пса. Ермолай – так звали возницу – бросил через плечо:

– Шумите чем-нибудь, кричите!

– Кого кричать-то? – испуганно спросил Пашка.

– Да кого хочете, шуму побольше!

Сам Ермолай громким прерывающимся голосом костерил всё земное и небесное, что только взбредало на ум его. Обоз состоял из десятка саней, и хищники пока не решались наброситься на жертву.

– Вот они! – закричал Пашка.

– Поблазнилось? – с надеждой спросил Спирька.

– Никого не поблазнилось. Волчище, пасть разинута, а зубы, зубы-то!..

Перепуганный Спирька с головой укрылся тулупом. Объятый страхом подросток не сообразил, что зубов в темноте его насмешливый дружок разглядеть не мог. Пошарив в передке саней, возница вытащил палку, обмотанную тряпьём, отвязал от пояса мешочек, обернувшись назад, бросил все предметы в глубь саней.

– Эй, мальцы! В огневице кремень и огниво с трутом. Вздуйте огонь и пламенник запалите.

Пашка высекал огонь, Спирька подсовывал трут. Пару раз кремень ударил по озябшим пальцам, но Пашка не чувствовал боли. Прошла вечность, прежде чем пропитанное дёгтем тряпьё задымило и занялось. Ермолай уж несколько раз оглядывался в нетерпении. На иных санях тоже зажглись спасительные огни. Спирька, зажмурившись, закутался в тулуп, шептал молитву:

– Матушка божья, Царица небесная! Спаси мя, грешного, от дикого зверя, закрой ему зубы, глаза пусть ослепнут, не видят меня. Матушка Божья, избавь от беды! От зверя голодного не дай мне погибнуть, растерзанным быть.

Пашка, стоя на коленях, сжимал в руках горящую палку, готовясь сунуть её в зубастую пасть. По сторонам вспыхивали светлячки – не понять было, снег ли искрится, волчьи глаза ли светятся. Тени хищников мелькали в колеблющемся свете пламени, но нападать они по-прежнему не решались. Горящие пламенники удерживали их от решительного броска. Впереди слева показались слабые, едва различимые огни. Возница радостно закричал:

– Вот она, Саушинская! Ну, слава богу, спаслись!

Лошадям, уже выбивавшимся из сил и замедлившим бег, добавилось сил.

Обоз сгрудился у тесовых ворот, лошади были в мыле, тяжело поводили боками. В толстенные плахи стучали кулаками, пинали ногами. Во дворе голосила собачонка, басовито лаял волкодав. Сквозь лай послышалась недовольная ругань, и ворота распахнулись, сани въехали во двор. Возницы распрягали, кормили лошадей, весело матерились пос ле пережитого.

– Мужики! – вскричал один. – Васьки-то нету, последним ехал.

– Точно, нету! Вот едрит твою в корень! Пропал Васька.

Мужики загалдели.

– Вернуться бы надобно.

– Каво теперя исделаешь? От Васьки одни кости остались.

– Эх-ма!

Пашка со Спирькой юркнули в избу. Не снимая сермяг, прижались к тёплой печке.

– Вот нехристи! Ни лба не перекрестили, не поздоровались!

У загнетка, не замеченная мальчишками, стояла толстая тётка, уперев руки в боки и насмешливо глядевшая на гостей.

– Простите, тётенька, зазябли шибко, – пискнул Спирька.

– Да уж вижу, как вас колотун бьёт. Одёжу скидайте да к столу садитесь. Щец вам налью. Хлеб-то у вас есть? У меня только щи, пустые, зато горячие.

Отогревшись, сняв сермяги, юные путники огляделись. Заезжая освещалась потрескивающей лучиной, вставленной в светец над небольшой кадушкой. Едва ли не треть помещения занимала печь с огромной лежанкой. Посреди стоял тяжеловесный стол, вдоль стен – двухъярусные полати. Пахло овчиной и капустой, но главное (и это покрывало все недостатки) – в избе было тепло. Пашка достал из-за пазухи краюшку хлеба, разломил пополам. Подумал, сунул одну половинку обратно за пазуху, вторую разломил ещё на две части. Один кусок подал Спирьке, второй оставил себе.

– Паш, ну, Паш, – канючил Спирька. – Давай всё съедим. У меня брюхо к хребту прилипло.

Весь немудрёный харч из-за слабости Спирькиного характера хранил Пашка.