Страница 37 из 72
Сэм говорил тихим и нетвердым голосом, и остальные придвинулись ближе, чтобы уловить его слова.
— Они пришли вскоре после вашего ухода, — сказал он. — Сначала с оружием; их были сотни, и они убивали все, что двигалось. Это было ужасно: крики подранков, пытающихся убежать, и грохот — сотни выстрелов, оглушавших до такой степени, что я соображать не мог. Везде ужас, паника, кровь, запах смерти, запах их оружия. Никто не спасся. Они окружили лес — загонщики с одного конца и ружья с другого. Кролики с оторванными лапами истекают кровью в снегу… фазаны дождем падают на землю… Запах крови… — Он остановился, не в силах продолжать — кошмар не поддавался описанию. Наконец, после молчания, которого никто не прерывал, он продолжил:
— Потом, когда ружья были убраны, они пришли с длинной белой трубой и окружили все норы, подземелья, логова, кроличьи туннели. И надо всем повисла тишина — ее нарушали только глухие удары и крики под землей. Наконец они пришли с машинами и начали разрывать лес. Весь день лязг, грохот, стук и крики. Я успел выбраться из твоего куста перед тем, как его выкорчевали, Наб; он где-то среди этой кучи.
Снова тишина, и за ней тихий вопрос Брока: «Тара?»
Сэм в первый раз поднял взгляд, и страдание в его темно-карих глазах сказало Броку, что произошло самое страшное. Барсук медленно отвернулся и побрел в поле. Наб последовал за ним, и так оба шли, пока не добрались до забора на противоположной стороне. Остановились и побрели обратно. Говорить было не о чем; обоих сжигало горе, а шок от окончательной потери, которую приносит смерть, погрузил их в транс. Словно во сне, все еще не веря, они ходили туда и сюда по полю, пытаясь уложить в голове, что Тара ушла и что они никогда больше ее не увидят.
Ее образ беспрестанно кружил в их мыслях, но стоило им только попытаться сосредоточиться на одной из картин, как она тут же ускользала. Накатились воспоминания — у Брока то были первые дни, устройство дома, щенки, жизнь с Бруином, как она отчитывала Брока после каждой из его авантюр, тепло любви в ее глазах. А затем появление Наба: волнения и ожидания тех первых дней, радость на Тариной мордочке, когда она кормила его из сосцов, заботливость, с какой она раскладывала свежую лежанку из лабазника в ту первую ночь. Наб думал о зимних вечерах в ее логове, когда он был маленьким, свертывался в тепле ее глубокого мягкого меха; и о летних вечерах, когда они сидели вместе перед логовом под Старым Буком и разговаривали под воркование голубей, пока Брок добывал еду. Потом, когда он стал старше, тепло и чуткость ее чистой любви всегда оставались рядом с ним, если он волновался или сталкивался с трудностями. Теперь она ушла, как будто солнце закатилось навсегда, и лета больше не будет. Он-то после потери Руфуса и Бруина думал, что привык справляться с внезапной насильственной смертью, но теперь понял, что с отвратительным жгучим чувством окончательной потери освоиться невозможно. Он пытался сфокусировать взгляд на земле под ногами, но глаза застилали слезы. Они никогда не увидят ее снова — эта мысль непрестанно кружилась у них в головах, пока не превратилась просто в сочетание неких слов. И тогда внезапно вновь нахлынуло чувство утраты, как будто удар в живот, и их опять охватило горе. У Наба покатились жгучие слезы, свело нутро и перехватило горло, и он снова судорожно зарыдал от отчаяния.
Так они долго вышагивали туда-сюда, несчастные и потерянные, а остальные глядели на них из разоренного леса. Наконец, когда ощущение нереальности и потрясение от смерти сменились гневом, мальчик и барсук медленно вернулись, чтобы присоединиться к своим друзьям. Теперь из их глаз исчезло отчаяние, а на его месте бушевала ярость. От них, как жар от огня, исходила ненависть, — ненависть за непотребство, сотворенное с их домом, и ненависть за омерзительную смерть Тары. Брок не смог спуститься и посмотреть на нее. Когда он попытался сунуться в туннель, газ ударил ему в нос, и барсук, кашляя и задыхаясь, поспешил убраться оттуда. И это стало последним унижением — то, что ей приходится оставаться там, изломанной и скрюченной, в одиночестве. Он представил, как его подруга лежит среди лабазника, разбросанного, когда она в страхе боролась с удушьем, с ощерившейся пастью — не то улыбка, не то оскал — признаком смерти от отравы. В этот момент ему вспомнились слова Викнора: «…Дреагг посеял семена жестокости глубоко внутри Уркку, и оттого они стали жестоки по отношению к зверям, что Человек был создан как инструмент мщения». Наб тоже подумал об этих словах, и они помогли хотя бы тем, что теперь звери знали причину своих страданий.
Охваченные горем, они долго стояли у пня Старого Бука, прижимаясь друг к другу от холода и не зная, что делать. Но вот они заслышали шум со стороны поля и, подняв глаза, в лунном свете увидели медленно движущееся к ним животное. Это был Перрифут. Когда он приблизился, звери увидели, что он, как и Сэм, ранен. Заяц подволакивал заднюю лапу, оставляя красный след на снегу, и было видно, как ему больно. Однако его вид успокоил и безмерно обрадовал их. Он тоже был очень рад их увидеть.
— Долговато вы гуляли, — сказал он, и они печально улыбнулись в ответ; уже то, что даже в этот самый отчаянный час в зайце сверкнула искорка былого Перрифута, наполнило их новой надеждой. Потом он увидел Бет, которая стояла позади всех и приветливо поглядывала на него, и узнал в ней маленькую девочку, перед которой разыгрывал представление в тот весенний день с Броком и Набом. Уорригал пояснил Сэму и Перрифуту, что Лорд-эльф назвал Бет частью их миссии, и она будет их спутницей в долгом путешествии, в которое им всем предстоит отправиться.
— Вам нужно много о чем узнать, — сообщил он, — но мы вам расскажем позже. Достаточно сказать, что она не из уркку, а из элдрон, и потому она друг.
Бет не понимала, что они говорили, но догадалась, что обсуждали ее, — по тому, как поглядывали на нее собака и заяц, пока сова, судя по всему, с ними разговаривала; сами эти двое, кажется, ей откуда-то были знакомы. Она вышла вперед и, опустившись на колени, начала гладить Сэма по голове одной рукой, а Перрифута — другой. Сначала они напряглись и держались настороженно, но вскоре, по мере того как девочка продолжала ласково говорить с ними и гладить, поверили ей и расслабились. Она взглянула на их раны; их следовало хорошенько промыть, прежде чем можно будет сказать, насколько они тяжелы. Бет не знала, какие у животных планы и изменились ли эти планы из-за жуткого уничтожения их дома, но если они остаются, она, пожалуй, могла бы найти небольшой ручей.
Размышляя над этим, она вдруг заметила, что с неба стремительно падает вниз темная тень, и, подняв глаза, увидела еще одну коричневую сову, которая приземлилась на пень и заговорила с ними.
Увидев Уизена живым, животные облегченно вздохнули. Филин как мог объяснил им, что случилось после того, как они ушли. Но даже ему, обычно такому беспристрастному и отстраненному, порой было трудно рассказывать о зверствах, произошедших на его глазах, и ему то и дело приходилось останавливаться и с трудом сглатывать, прежде чем продолжить. Он рассказал им, как стреляли в Сэма, набросившегося на уркку, которые засовывали длинный шланг в логово, и как пес, хотя и был ранен, свалил одного из них на землю, прежде чем другой уркку оглушил его и бросил, посчитав мертвым, — вот откуда взялась рана на голове.
Затем филин описал, как Перрифут, пытаясь отвлечь внимание уркку с ружьями прочь от леса, шмыгнул между их ног и неторопливо побежал в поле, а они устремились за ним. Он вывел их прямо к пруду, бегая зигзагами так, что они не могли толком в него прицелиться, но затем прямо перед ним внезапно появился уркку, и заяц на мгновение приостановился. Этого оказалось достаточно, и он получил заряд в заднюю лапу; потом он отполз и укрылся за живой изгородью, а уркку так боялись пропустить доброе развлечение в лесу, что махнули рукой на поиски.
Уизен поведал остальным животным эти две истории потому, что знал: хотя в обычное время их рассказали бы сами Сэм и Перрифут, в нынешние дни скорби и печали они поскромничают, а ведь о подобных вещах обязательно следует рассказывать и помнить.