Страница 13 из 16
Крик не получается, переходит в жалобный хрип.
Смотрю на то, что было моими ногами, на то, что осталось от ног. По щиколотку, говорю я себе. Нет, выше, говорю я себе. Авария, говорю я себе. Нет, какая, к чертовым свиньям авария, если я здесь, на конференции, да нет уже никакой конференции, пустой зал…
…кровь, кровь, кровь, кровищща, холод, замерзшие мысли путаются, стучат зубами, кутаются в остатки сознания. Дальше все как во сне, рвать рубашку на мелкие полосы, жгут, жгут, как его делать, этот чертов жгут, почему-то не к месту и не ко времени вспоминается, почем была куплена рубашка, к черту, к черту, все к черту, жгут, обмотать, вот так…
…вроде получилось, говорю я себе, получилось, перестало хлестать, как из сорванного крана. Хочется выть от боли, скулить, чувствую соленые потоки на лице, хорошо, что никто не видит.
Оглядеться. Спросить себя, почему вижу не весь зал, только кусочек зала, стены обрываются в пустоту, даже не в пустоту, а не пойми во что…
Прислушаться. Сдавленный стон, хрип, где-то тут, совсем рядом. Ползу в ту сторону, уже понимаю, я не один такой, еще кто-то пострадал, понять бы еще, что случилось, взорвалось что-то, или еще что похуже…
– По… мо…
Голос откуда-то ниоткуда.
– Иду, иду, – ползу туда, волоку за собой остатки рубашки, чувствую, она мне еще понадобится.
– По… мо… ги… те…
– Счас, счас, иду уже… – пространство, наконец, приотпускает, показывает мне еще один кусок себя, какой-то до черта знакомый кусок, тощего парня на траве, а молодец, уже перевязал себе ноги, сделал жгуты, как положено…
– Пи-и-ить….
– Счас, счас, – возвращаюсь в то, что было конференц-залом, хватаю со стола бутылку с водой, волоку туда, где трава, с трудом открываю крышку, окровавленные пальцы беспомощно скользят, кое-как помогаю себе тряпками, которые остались от рубашки, вот так, готово, пей, пей, он жадно выхлебывает всю воду, он жадно смотрит на меня, где еще, – еще у меня нет, я тебе что, магазин Аква-Дринк, что ли…
– Спа… си…
– …не за что, – я смотрю на него, на военную форму бесконечно далеких времен, я приглядываюсь – я не хочу приглядываться, а приглядываюсь, чтобы увидеть самого себя, каким я был бесконечно давно.
Бесконечно много лет назад.
Когда была военная форма, и трава, залитая кровью, и надо было прятать голову, вот так, да, чтобы не прилетел снаряд, и я успокаиваю себя, что никаких снарядов здесь нет, ты посмотри, просто земля и трава, и все, и небо чистое, и все хорошо… Ну хочешь, в укрытие поползем, то есть, в зал, и вот, вода тут еще есть… стоп, какого черта здесь есть вода, я же только что взял её со стола, а вот же опять стоит, что за чертовщина…
– Эй, – кричу в пустоту зала, – есть тут кто?
Тишина молчит, я уже и сам понимаю, что кроме нас двоих тут никого нет, что некому было принести воду. Мой разум все еще отказывается осознавать, что воду никто не приносил, что она просто появилась точненько на том же месте, где была раньше. Так не бывает, говорю я себе, так не положено, воду приносят и ставят на стол, она не появляется из ниоткуда. В отчаянии хватаю бутылку, выпиваю залпом, отбрасываю – не в зал, а в пустоту, где обрывается зал. Краем глаза замечаю, как на столе появляется еще одна. Это хорошо, можно смыть кровь, и умыться, и умыть второго себя, вон он какой грязный…
– С-спасибо… – второй я с наслаждением умывается, вытирается остатками моей рубашки, называет свое (мое) имя, – а как вас зовут?
Понимаю, что он ничего не знает, что он – это я, он не может этого знать, более того, – он и не поверит, и не поймет, хотя…
Я говорю ему – про него самого, про себя самого, про детские страхи, про детские тайны, известные только нам одним, про выбитые зубы, там, на холме, велосипед, помнишь, а мотылек в свете ночника, а тень его крыльев на стене, и ты испугался, помнишь?
Снова сжимаю зубы от боли. А ведь еще столько нужно рассказать, что война кончится, что кому она вообще нужна на хрен, эта война, что тебя (то есть, меня) обманули, обманули, развели, как лоха, а потом все кончится, а потом тебе будет стыдно за то, что ты делал, очень стыдно, а потом будет еще много чего, компьютерные технологии (он, то есть, я, еще не знаю, что это такое), а потом будет все по-другому, уже потом, через тридцать лет, и будет конференция, где я буду выступать, и фраза оборвется на полпути, и я буду кричать от боли, и будет кровь, много крови…
Кладу руку ему (себе) на плечо, кк много мне нужно ему сказать, что теперь у нас (у него, у меня) все будет хорошо, и не будет войны, потому что она осталась где-то там, бесконечно далеко, я ему (себе) куплю компьютер, будем сайты верстать, буджем еще делать что-нибудь такое, чего в те времена не было, или невозможно было из-за войны, что-то такое, про что сейчас говорят, дурью маяться, что-то такое…
– …раненные есть?
– А?
– Есть, говорю…
…человек не договаривает, откуда он взялся, этот человек, целехонький, здоровехонький, в скафандре, нет, это не скафандр, это медицинское что-то, он наклоняется, а-а-а, нет, не надо, не трогай, не трогай, б-больно, чер-р-рт, что такое, какие, на хрен, протезы… человек в белом выпрямляется, хочет уйти, я понимаю, что он сейчас уйдет, совсем уйдет, и не видать мне протезов, как своих ушей, стойте-стойте-стойте… врач (я уже понимаю, что это врач) уходит.
Чер-р-р-рт…
– Он вернется.
– А?
Смотрю на еще одного, вот опять, откуда он взялся, в строгом костюме, тоже целе… нет, не целехонький, руки выше локтя нет, и перевязана, – он идет к нам, бормочет что-то утешительное, ну парни, ну вы перевязаны уже, не помрете, молодцом держитесь, а там, может, люди вообще кровью истекают… ой, водичка у вас есть, хорошо-то как, когда водичка, да что вы на меня так смотрите, на всех, что ли, не хватит? И вообще, ползти можете или как? Давайте-ка потихонечку, поползли, ручки-то у вас целехонькие, перевязки там делать будете, если что…
Ползем. У меня, который моложе, начинает подкравливать левая нога, человек в костюме тут же одергивает меня, тпру, парень, стой, тут лежи, и ногу вот так, повыше, и все хорошо будет… а с тобой пошли, давай, там, может, кто еще жив…
– …никого там нет.
Это снова тот, в белом, возвращается откуда-то ниоткуда, качает головой, обреченно, растерянно:
– Там никого нет…
Хочет добавить что-то, мучительно сглатывает.
– …там одни трупы… головы одни… отрубленные… один человек пополам разрублен, жуть такая…
– Сколько нас тут? – спрашивает человек в костюме.
– Шестеро, получается… мы с вами, вот парень, с ним мужик, – показывает на меня и меня, – и там еще муж и жена…
Из ниоткуда появляются мужчина и женщина, волокут блюдо с жареной курицей, еще что-то съестное, говорят наперебой, а как хорошо, а мы там целый стол нашли, а там еда, а мы курицу забрали, а там тут же новая появилась, а здорово так, только воды там нет…
Спохватываюсь, хочу сказать, что есть вода, есть, вот же – слова застревают у меня в горле.
Это сон, говорю я себе.
Это сон.
Бредовый, безумный сон.
Слишком хорошо я знаю эту семейную пару, мужчину и женщину в старомодной одежде, они еще улыбаются, они наперебой расхваливают курицу, и еще там что-то, они еще не видят меня (нас)…
…а теперь видят. Нас. Обоих. На меня старого они не обращают внимания, меня старого они не знают, а вот меня молодого узнали сразу, и я их узнал…
Я молодой бледнеет, проступают на щеках синие вены.
– Вы… вы…
Женщина срывается на крик, показывает на молодого меня:
– Это он… это он нас убил!
Человек в костюме вздрагивает, как от удара, поворачивается к мужчине:
– Ваша жена, что…
– …он нас убил, – повторяет муж, – он…
Хватаюсь за соломинку, пытаюсь хоть как-то спасти ситуацию:
– Слушайте, ничего, что вы живые? Если бы он вас убил, как бы вы живые тут ходили? Вот вы откуда сейчас?
– С хутора нашего…
– И что? И он к вам пришел на хутор и вас убил?