Страница 111 из 133
Она потеряла себя и счёт времени, заблудилась в изменившемся, совсем незнакомом с высоты городе. Летела вместе с дождём и ветром, чувствуя себя то ли сорванным листом, то ли сломанной веткой, изорванной, грязной и никому не нужной.
Гроза превратилась в тихий летний дождь, когда Аста наконец начала приходить в себя. Начала было — но от этого чувство потери стало лишь сильнее.
Что ей теперь делать? Пашка больше не её якорь?
Она чувствовала слабость, но не могла понять почему, стало ли ей хуже или всё по-прежнему. Слабость за эти дни сделалась постоянным её спутником. Прежде, стоило ей мысленно потянуться к Пашке, как она ощущала их связь, нечто вроде туманной, бесплотной пуповины — соединявшего их млечного пути. Теперь... может быть, связь ещё существовала — но Аста боялась попробовать. Боялась, что откликнется только пустая бархатная тьма.
Наверное, надо было лететь к Никите, но ей не хотелось. Ей больше вообще ничего не хотелось, ни бороться, ни жить, ни дышать.
Прийти в себя её заставило смутное чувство дежавю. Она знала этот дом и эти ровные цепи фонарей, и даже мокрый отблеск на стёклах. Одно из окон — на седьмом этаже — притянуло её к себе с такой силой, что Аста попросту не смогла воспротивиться.
Она ещё не успела пролететь сквозь двойное стекло, как поняла, что случилось и где она, собственно, находится.
Это была её комната.
Точнее, это когда-то была её комната — сейчас тут, на её бывшей кровати, умильно сложив ручки под головой, спал Костя.
От неожиданности к горлу подкатил комок.
Аста сама не ожидала, что так обрадуется — и одновременно так огорчится, увидев Костю.
Он как будто подрос, даже личико поменялось — раньше было круглое, пухлощёкое, а сейчас как будто немного вытянулось... и, кажется, мама стала по-другому его стричь, как-то повзрослее, покороче. Аста быстро подсчитала — ему уже пять, через год пойдёт в школу.
Было странно понимать, что время не остановилось, когда она ушла в мир старших. Она старалась не думать о семье, уговаривала себя, что они счастливы. В какой-то миг ухитрилась действительно почти забыть.
Может быть, именно поэтому сейчас ей было больно дышать.
Она невесомо погладила малыша по голове. Наклонилась и даже поцеловала в круглый гладкий лобик — хотя знала, что он не ощутит прикосновения, как не ощутила его она сама.
«Спи, малыш».
Пошла по тёмной, глухой, спящей квартире. Или нет, не совсем спящей: из большой комнаты, бывшей спальни родителей, доносилось бормотание телевизора.
Аста просочилась сквозь прикрытую дверь.
Так и есть, мама, подогнув под себя ноги, уперевшись рукой в подлокотник, сидела в кресле и смотрела бездумным взглядом в экран. Рядом на столике стояла тарелка с недоеденным кексом и крупная кружка чая.
Ну да, сегодня же пятница. Завтра ей не нужно на работу, можно сидеть допоздна.
Посторонние мысли, как специально, мелькали в голове. Как будто Аста бессознательно пыталась защитить саму себя.
Мама ничуть не изменилась. Только, увидев её, Аста поняла, как сильно изменилась она сама. Когда-то беспечный, немного неприкаянный, грубоватый подросток — за каких-то восемь-девять месяцев она повзрослела так сильно, что казалась сама себе почти ровесницей матери.
Теперь она понимала маму, а когда-то обижалась: уделяет мало времени. Больше любит Костю. Не обращает внимания на желания и предпочтения дочери. Слишком занята. Слишком задёргана. Слишком
самостоятельная жизнь? «Нежизнь».
— Мамулечка... — сорвалось с губ.
И — как в случае с Пашкой — мама как будто это услышала.
Рассеянный взгляд стал вдруг острым, встревоженным. Мама обернулась к двери, словно ожидая, что она распахнётся.
— Костя? — позвала вполголоса.
Ответа не было, и она успокоилась. А Аста машинально зажала рот руками.
Почему мама услышала? Что это означает?
Неужели мама, как и Пашка, не забыла её окончательно?
Никита говорил, его «вернула» бабушка. Но ведь он не стирал её память. Кто знает, если бы Аста не стёрла память мамы, может, уже давно бы вернулась?
А может быть, вообще не смогла бы надолго пробыть в мире старших.
Тогда она поверила Вейлиру. А тот, быть может, и сам верил, что это правда, что стереть память своих близких — это необходимое условие.
Асте впервые пришло в голову, что, возможно, Вейлир и сам был обманут. Запутан, сбит с толку хитрыми фразами Лорен, её недоговорками, её откровенной ложью. И какую-то часть этой лжи, сам не подозревая, передал Асте.
И впервые она подумала о том, что ему тоже было всего семнадцать, когда он перерождался. Слишком много, чтобы просить у кого-то совета или помощи, слишком мало, чтобы принять верное решение самостоятельно.
Впрочем, как бы то ни было, всё уже в прошлом. И её собственный торопливый выбор, и Вейлира — только последний ни за что не хочет возвращаться. Он нацелен на мир старших, наслаждается их властью и считает младших глупыми овцами.
Мама снова уставилась в телевизор. Шёл какой-то российский сериал — мама и раньше любила в выходной бездумно попялиться на приключения картонных актёров, говорила, что «жвачка для мозгов» помогает расслабиться.
Странно, теперь, когда Аста балансировала на грани полного небытия, надо бы воскресить в памяти всё плохое, скандалы, ссоры, бессмысленные запреты — но как на зло, вспоминалось только хорошее. Как мама сажала её в детстве на колени, когда болело ухо. Как вытирала слёзы и слушала бессвязные жалобы, как сидела допоздна у кровати, прибегала на малейший звук, трогала губами лоб, как — без слова упрёка — вытирала пол, когда Аста подхватила кишечное расстройство. И как улыбалась, когда двенадцатилетняя Аста прижималась к её животу, а оттуда вдруг резко и сильно толкала чья-то маленькая ножка.