Страница 49 из 60
С тяжелым сердцем и болью в груди Даррен сел на кровати и огляделся. Ну да, все, как он помнил. Все, как в прошлый раз. И позапрошлый. И шесть лет назад. Они никогда ничего не меняли, не переделывали его комнату, будто ждали, что он вернется. Но он не вернется. С некоторых жизненных путей не свернуть назад. А здесь все те же стены, только если очень хорошо присмотреться, становится заметно, что краска в некоторых местах – напротив окна и там, где останавливались надолго солнечные лучи – выцвела от времени. Шторы десятилетней давности. До восемнадцати лет он держал у себя занавески с супергероями, но стоило ему достичь совершеннолетия, как настало время повзрослеть и остепениться. Интересно, где они теперь? Может, мама сохранила их на чердаке вместе с прочим ценным хламом. Вряд ли. Что ценного в занавесках? Потертый письменный стол, залитый в нескольких местах чернилами. На нем были и другие пятна, но определить их происхождение было гораздо сложнее, скорее всего, что–то из еды. Над столом – расписание школьных занятий последнего учебного года. Он четыре года собирался его снять и так и не собрался. Вот и сейчас он, вроде, потянулся, чтобы сорвать лист, намертво прилепленный скотчем, но опустил руку. Несколько учебников и тетрадей на столе. Их сюда, наверное, сложила мама, когда он уехал. Подобрала где–нибудь на полу или в углу шкафа. Даррен подошел к столу и открыл одну из тетрадей. Боже, что это? Химия? Как изменился почерк. Даррен никогда в подобные вещи не верил, но сейчас ему стало жутко любопытно, что о нем говорит его нынешний почерк и его почерк десять лет назад. Уж явно они принадлежат разным людям. Постер с портретом и цитатой Хемингуэя на стене: «Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения». Даррен задумался: как он сам? Держится? Или подвел кумира юношества? Шкаф заклеен стикерами, которые он собирал в шестнадцать лет, с музыкальными группами. Да он был меломаном. Ему вспомнилось, как одним летом он продумывал четкий план побега из дома на рок–фестиваль. Духу не хватило. А сейчас его туда и не загонишь. На стуле, стоящем рядом со шкафом, висит его старая джинсовка. Он долго думал. Наконец решился. Куртка была почти впору. Чуть–чуть узковата в плечах. Книги–книги–книги на полках. Любые жанры, любые эпохи. Он читал все подряд. Ну хоть что–то в этом мире остается неизменным. Несколько рамок с фотографиями. Те, что не подверглись перемещению и дальнейшему уничтожению. То, что уцелело. Какие–то он сам сюда поставил, какие–то, видимо, позже принесли родители. Вот он с Мартой и Джеймсом. Десять лет назад. На его выпускном. Потертая тумбочка. На ней – телевизор, в ней – коллекция дисков. В основном, старая голливудская классика. Даррен сел на колени и стал перебирать старые во всех отношениях фильмы. Некоторые из них он и сейчас помнил почти наизусть. Были среди них и те, что хранили гораздо больше, чем несколько гигабайтов движущейся под звук картинки. Какие–то он любил пересматривать, когда болел; какие–то всегда смотрел с отцом; тут были и рождественские фильмы, которые они всей семьей пересматривали каждый год, сидя в гостиной на первом этаже с чашками чего–нибудь горячего в руках и огромной миской свежеиспеченного мамой печенья на столе. И куда все это ушло? Ему даже грустно не стало. Он давно забыл, какова на вкус ностальгическая грусть, но он всегда представлял ее истязающе прекрасной, как в романах Фицджеральда. Ему лишь стало жаль, что он больше не способен это чувствовать. Он бы очень–очень хотел, но высокие ворота замка крепко заперты. Тогда Даррен понял, что нужно делать.
Он предпринял все меры предосторожности, чтобы не быть замеченным – не хотелось сейчас ни с кем объясняться. Он хотел выкрасть для себя еще несколько часов в одиночестве, наедине со своими воспоминаниями. Сейчас он сидел на чердаке. Сквозь небольшое окошко пробивалось достаточно света, чтобы прекрасно там ориентироваться и разглядеть каждый увядший элемент прошлого. Даррен сидел в кресле–качалке, из спинки которого повылезали несколько прутьев, обеспечив тем самым креслу досрочную отставку. У него на коленях лежало его главное сокровище времен детства. Неприкосновенное. Запретное. Коробка сильно рассохлась и из какого бы она изначально не была цвета превратилась в мутно серо–коричневую с благородным налетом пыли. Даррен ждал. Он и сам не знал, чего. Какого–то знака, знамения свыше, который сделает этот момент особенным, волшебным. Покачиваясь в старом кресле, он провел пальцем по крышке коробки. Сквозь пелену времени в его голове стали всплывать давно забытые образы. Он не помнил глаз, не помнил слов, не помнил голосов, его колени больше не саднили от многочисленных падений, которым так подвержены все восьмилетние мальчики. Те образы были совсем размыты, и оттого тоска, растущая в груди, тоже была будто бы заморожена. Даррен осознавал ее присутствие, но еще не проникся ее судьбой. Время тянулось и летело одновременно. Еще одна минута в ожидании божественного вмешательства, еще одной минутой дальше от восьмилетнего Даррена, еще одной минутой ближе к забвению. И тогда Даррен понял, что делает не так. Он ждет подходящего, особого момента, чтобы снять крышку с прошлого, а на самом деле, само это возвращение в прошлое и есть особый момент. Ничто не сделает его более особенным, чем воспоминания, которые и так годами живут в его памяти и в этой коробке и только ждут, когда же их выпустят на волю.
Даррен вздохнул. И снял крышку. Поначалу ничего не произошло – никакой магии, только сердце ускорилось, но тут же вновь замедлило свой бег. Даррен смотрел на содержимое коробки непонимающим взглядом. И это все? Вот это он так трепетно хранил? Это должно было стать его особым моментом? Просто старое барахло. Что–то уже порядком подразвалившееся. Ничего ценного. Разве что рогатки… Перебитые бутылки и стекла, всплеск руками матери и едва заметная, только для него предназначенная улыбка отца. И смех. Их смех, который не смогли заглушить все прошедшие годы и пережитые драмы. Первая подтаявшая капля скатилась с ледника замурованной вечным холодом тоски. Дурацкие спички. Они могли набрать их целую гору, но возились с этим единственным коробком, ведь именно его уникальность придавала ему такую значимость в глазах юных исследователей. Яркая вспышка, быстрое сгорание, шелестящий шепот тайны. Тоске в груди у Даррена становилось все жарче. Он вынимал все новые и новые предметы, и они рассказывали ему истории о мальчике по имени Даррен и его друге по имени Чарли. Голоса все громче, слова все четче, горящие глаза на фоне огня спички, оттаявшая тоска. Даррен сложил все обратно и улыбнулся. А потом заплакал.