Страница 15 из 76
Да и где это видано, чтобы девочка её лет искала в Библии информацию о таком спорном и незначительном в рамках библейского повествования персонаже, как первый израильский царь. Его личностью могут заинтересоваться маститые историки да рьяные теософы. На уроке истории о нём упоминают лишь вскользь, максимум пару предложений, и то в контексте жизнеописания царя Давида. Это вам не всем известный Соломон, спроси о Сауле любую девицу лет семнадцати, она только глазами захлопает. Впрочем, многих и о Соломоне спроси, они разве что плечиками поведут и отправятся читать новомодный романчик о любви. В таком возрасте девочки ищут в книгах или то, что нужно по школьной программе, или то, что нужно в жизни. А в жизни им в основном нужны всякие сентиментальные глупости. Что в семнадцать лет, что в шестьдесят семь. Поэтому синеглазое создание из женского пансиона проще было бы представить с книгой какого-нибудь Ричардсона, ну или мисс Остин на крайний случай. Но никак не с Библией. Столь юные девы берут Писание раз в неделю, в воскресенье, чтобы прикорнуть над ним под стройный хорал. Частенько ещё и дагерротип какого-нибудь красавчика с напомаженными усами между страниц вкладывают. А тут воспитаннице так срочно понадобилась священная книга, что она рискнула отправиться за ней в пустую церковь, а потом ещё и через лес к пасторскому дому пошла. И это всё будущая леди, наверняка из хорошей семьи, в пансион абы кого не берут. И всё ради того, чтобы познакомиться с Саулом. На месте библейского царя я был бы несказанно польщён.
Но это я всего лишь пытаюсь успокоить себя. На самом деле, едва я услышал это имя, по спине пробежал холодок, я лишь усилием воли заставил себя сохранить лицо и принёс ей ту самую Библию, которую получил от него. Вчитываясь именно в её строки, я понемногу проникался знанием того, каков будет мой удел. Если я хочу жить – мне остаётся его принять, каким бы горьким и беспросветным он не был. Если не захочу, отвернусь от того, что мне предлагают, лишь подтвержу его теорию о том, что для таких, как я, спасения нет. Внутреннее саморазрушение рано или поздно доберётся до меня.
Почему я решил остаться в Англии? Почему я не уехал на континент, в Америку, в Индию? Я бы мог заняться миссионерством, наставлять на путь истинный заблудших, невежественных дикарей и вразумлять еретиков. Я мог вырваться из-под его контроля. Он не стал бы искать меня за тысячи миль, возвращать в свои искусно сплетённые сети, набрасывать поводок на тот ошейник, который так не снял с меня. А вдруг бы стал? Тогда возвращаться было бы в десять раз больнее, возвращаться, вкусив другой жизни и, пусть относительной, но свободы. И я не рискнул уезжать. Я предпочёл остаться здесь, всего в нескольких часах езды от Лондона, попросив себе лишь тихий приход. Такие люди, как он, могут отпустить, дать почувствовать зыбкую волю, позволить вкусить ощущение, что ты – сам себе хозяин и можешь распоряжаться собой. Но в любой момент из ниоткуда может появиться тот самый поводок, который крепко вцепится карабином в ошейник, и вот тебя уже тащат к тому, кому ты внезапно стал нужным, больше ты не вольный волк, ты – цепной пёс. Пусть однажды мне удалось сбежать, но удастся ли мне сделать это во второй раз? Он больше не допустит такого оскорбления. Сейчас он наблюдает издалека, не дёргает за поводок, не показывает силу. Надолго ли это?
Сколько бы я не мерил шагами кабинет после ухода Беатрис Фаулер, сколько бы не гипнотизировал взглядом тёмное дерево обшивки стен, ощущение, что имя царя в моей отсечённой от всего того мира конуре положило начало будущей смуте, отогнать не удалось. Оно, словно заклинание, открыло портал и выпустило чудовищ, от которых я так долго бежал и наконец-то вроде бы скрылся. Хотя каков смысл бежать от чудовищ, если они в тебе?
Но сегодня мне думалось совсем не о себе. И даже не о том, что произошло в церкви. Отчего-то, смотря в глаза Беатрис Фаулер, я видел перед собой совсем другую девушку почти её лет. И другие глаза – золотисто-медовые, с карими точками. Овал юного, тонкого лица, взгляд робкого зверька, густые ресницы – всё это напоминало о той, другой, напуганной и загнанной. О Бэлле.
Сейчас я уже не смогу вспомнить, в какой именно момент он решил, что мне можно позволить не только общество книг, разрешить не только истязание плоти. Возможно, он сжалился над маленьким мальчиком, а может быть и над ней, справедливо полагая, что в одиночестве она сойдёт с ума, а в здравом рассудке она принесёт больше пользы. И он разрешил мне выходить из своей кельи, которую до того момента мне дозволялось покидать лишь раз в день, чтобы посетить вечернюю службу, а после неё подняться в кабинет к седому, бородатому мужчине в странном одеянии, где иногда меня ждал и он собственной персоной, и выдержать допрос. Меня спрашивали обо всём: что сегодня я нового узнал из писания? Сколько страниц «Compendium Maleficarum»* мне удалось прочесть сегодня? Как соотнёс господин Бинсфельд* семь демонов и семь смертных грехов? Как изменил его теорию господин Баррет*? Я должен был знать ответы на все его вопросы.
Визиты к Бэлле стали для меня не то, что лучиками света в тёмный, сырой подвал. Они были для меня окнами в другой мир. Я помню нашу первую встречу так подробно, будто она произошла только что: я прохожу по длинному, узкому коридору, освещённому закатным солнцем сквозь прямоугольные крошечные отверстия бойниц, и в лучах пляшет, словно мошкара, вековая пыль, которую поднимают мои шаги и полы одеяния служителя ордена, идущего в двух шагах впереди меня. В отличие от меня, её содержали не в полутёмной келье с узкой кроватью и письменным столом, единственным светлым пятном которой было распятие. Она жила в башне, и, хоть комната её не напоминала чертог принцессы, там было всё совсем иначе. Кровать светлого дерева, тонкие занавеси на узких замковых окнах, и даже мандалина. Из сада ей приносили цветы и фрукты, которые после итальянских наверняка казались ей слишком кислыми и безвкусными.