По тропам Кромки

К встрече с внуком Марии Ивановны скель подготовился заранее. Отгладил белоснежную рубашку, сбрызнул старомодным одеколоном пальто, чтобы отбить запах нафталина, почистил шляпу. Лев Евгеньевич был грузным мужчиной, при ходьбе опирался на трость, излучал слегка удушающую благообразную вежливость, нервирующую торопливых собеседников. Внук Марии Ивановны вытерпел обращение «мой юный друг», вручил нудному деду письмо, получил коробку конфет и купюру, после чего сбежал от речи, щедро нашпигованной словами «голубушка» и «премного благодарен». Скель произведенному эффекту порадовался — превращение далось ему с трудом, жаль было бы потратить силы зря. Он спрятал письмо во внутренний карман осеннего пальто, медленно пошел по улице, претерпевая тычки от спешащих прохожих и осторожно переходя изобилующие автомобилями дороги. Темп жизни стремительно убыстрялся, скель едва успевал привыкать к достижениям техники, меняющимся названиям городов и стран, денежным реформам и рисункам на купюрах. Казалось, в воздухе витал какой-то вирус помешательства: граждане государств лихорадочно доламывали старое, относительно налаженное бытие, стремясь построить новое к круглой дате — стыку веков и тысячелетий. Звучало, тиражировалось, завораживало красивое слово «миллениум». Самозваные пророки обещали скорый конец света, люди торопились жить, любить, воровать и убивать, как будто смена цифр в календаре действительно что-то значила.

Суматоха, неразбериха и пышно расцветшее мздоимство давали скелю больший простор для маневра, чем регламентированное существование при Советском Союзе. Он перестал побаиваться бдительных участковых, не опасался ни доносов, ни слежки. Государство упразднило отделы охотников за нечистью, ходивших под погонами. Идейные одиночки не могли причинить скелю серьезного вреда. Он уже не стеснялся, привык к мелкому воровству чужой жизни среди белого дня, на глазах: отщипывал неделю, воспользовавшись транспортной давкой, мог надергать пару месяцев в праздничных очередях к кассам супермаркета. Никого не удивляла внезапная дурнота — списывали на духоту, нервное напряжение, скачок артериального давления. Колдунов и колдуний, способных понять истинную причину, уже, считай, не осталось. Красть жизнь по мелочам стало неопасно. Только делать это приходилось постоянно, ворованное было не накопить, не усвоить впрок. Месяц-другой — и мир начинал тускнеть, холодели, каменели руки и ноги. И вновь надо было выходить на охоту, высматривать подходящую жертву и воровать.

Пару сотен лет назад скель о таком нищенском существовании и подумать не мог. Прятался не потому, что боялся наказания или людского осуждения. Какое там! Каждый колдун или знахарка знали — хозяин камня может забрать у гор любой клад, указать старателям жилу золота или самоцветную россыпь. Плата была простой: отданные годы жизни. Добровольно подаренное десятилетие позволяло скелю проживать полвека, давало силы для волшбы — хоть большой, хоть малой. Он менял личины до десятка раз на дню, не боялся ни наговора, ни ножа, ни пули. Тело каменело, упреждая удары и нападения. Чужая волшба соскальзывала с живого камня. Скель придирчиво перебирал заказы, уходил из любых ловушек, распознавая человеческую ложь. Путешествовал, повидал и Азию, и Европу. И, чем дольше жил, тем больше поддавался беспросветной тоске. Колдовство исчезало, отступало под натиском техники. Оскудели леса и недра, измельчал народ. Перестали появляться боги и боженята, прежде захаживавшие к людям праздник через праздник. Мать-Сыра-Земля начала скрывать алтари и охранные знаки, словно не хотела давать ведунам и нежити ложных надежд.

Скель с тоской вспоминал былые времена, когда возле святилищ Древобора, алтарей Живы и Ручьицы виднелись выходы на Кромку. Тропу, с которой по неосторожности — или, наоборот, с должным умением — можно было шагнуть в другой мир. Стражи Чура возвращали домой тех, кто выбирался в межмирье вопреки судьбе или раньше срока. Охраняли проходы, не позволяя войти чужакам со злыми помыслами. Приветствовали тех, чей путь лежал в Чертоги Хлада — за истинной смертью или новым предназначением. Кромка была единственной дорогой для тех, чья жизнь прерывалась волшбой, прожорливостью нежити или ее кознями. Сильные пополняли войска Зереса, сменяли отбывших свой срок стражей Чура и Хлада. Слабые погибали в пути, заново рождались рабами в отнорках.

Скель повидал и хорошо помнил богов второго круга. Чура, бога-пограничника, сына Зереса и Живы — кряжистого мужика в пятнистой куртке с подпаленным овчинным воротником. Черепашку, выглядывавшую из глубокого кармана, втягивавшую голову под панцирь при громких звуках. Горевший до утра костер, дым, смешанный с запахом оружейной смазки. Самокрутки, табачные крошки, которые бог сплевывал в пыль, отмечая паузы в разговоре. Чур, ведавший границами, безжалостно карал лазутчиков и нарушителей, пытавшихся пробраться в чужие миры, и при этом был добр к безобидным невежам и охотно делился знаниями. Он рассказал скелю о его истинном предназначении — камень пробуждали для охраны источников живой воды. Пожал плечами на вопрос: «А где мой источник?». Сказал, что, может быть, иссяк, а может — еще не пробил дорогу из недр. Утешил: «Узнаешь его, когда услышишь, не беспокойся». Чур не давал обещание — «обязательно услышишь» — только об узнавании говорил как о неизбежности.

Осенью, в дни жатвы и сбора плодов, к людям частенько заглядывала Сияна, богиня урожая, сводная сестра Чура, дочь Живы и Хмеля. Она проверяла, хватает ли припасов на зиму, творила охранные знаки на амбарах и общинных погребах. Волосы цвета пшеницы, выбеленные ранней сединой, покрывал вышитый колосьями платок, в минуты нужды обращавшийся в скатерть-самобранку. Скеля однажды угостили яблоком, на месяц утолившим голод, и дозволили испить воды, снявшей вековую усталость. Сияна была не так уж безобидна — скель слышал рассказы о том, что подпояска-лоза, ронявшая на землю спелые виноградины, могла превратиться в смертоносную плеть, каравшую обидчиков.

‍