Переплёт

Но «Воспоминания Уильяма Лэнгленда»... о, то была совсем другая книга. Я хорошо помню день, когда мне ее подарили. Мать всегда устраивала событие из дней рождения и суетилась вокруг нас с нервозным энтузиазмом, в любой момент о с* r 0 *>с •:*

грозившим обернуться истерикой. Подарки раздавала она, не отец. В том годуя получил крикетную биту или фехтовальную рапиру, уж не помню, что именно, и я поблагодарил ее за это так горячо, как только был способен. В честь дня рождения устроили чаепитие с тортом, украшенным фигурками ядовито-зеленого цвета; прежде чем мы начали есть, их пришлось снять. На праздник явились девочки в платьях с рюшами и мальчики в пузатых бриджах, и те, и другие в сопровождении нянь. Гости заполонили всю гостиную, и я заметил, что мать неприязненно поджала губы. От сладкого у меня разболелась голова. Когда гости начали уходить, я попытался ускользнуть во двор, но мать немедля вызвала меня обратно.

— Отец хочет видеть тебя. Он в своем кабинете, — промолвила она пустым, скучающим тоном, каким всегда говорила об отце. Я решил, что, должно быть, в чем-то провинился, но когда вошел, отец лишь взъерошил мне волосы и вручил сверток.

Я открыл его под пристальным взором отца. Оберточная бумага была темно-синего цвета с золотым узором. Я развернул подарок, не зная, что говорить. Не помню, что я тогда почувствовал. Наконец я поблагодарил отца и открыл книгу, тревожно избегая отцовского взгляда.

Фронтиспис^ — цветная гравюра — изображал лес осенним днем. Солнце садилось за заросшей мхом каменной стеной; золотились папоротники. Я вдохнул сладкий яблочный аромат прохладной земли и сырого подлеска. На миг я перенесся туда, в этот лес, покинув стены отцовского кабинета.

Кажется, я поблагодарил его еще раз. Потом он вроде бы показал мне титульный лист и печати, подтверждающие, что

Рисунок, размещаемый на одном развороте с титулом.

книга изготовлена с согласия Лэнгленда и куплена у уполномоченного книгопродавца. Само собой, он назвал стоимость книги. Но все это не имело для меня никакого значения. Я поднялся наверх и прочел книгу почти до самого конца. Она поглотила меня, и я даже не сльпиал, как прозвонили к ужину; не видел Эбигейл, когда та зашла в детскую зажечь лампы. Ласковые волны воспоминаний баюкали меня; я унесся в бескрайние поля и дремучие леса и увидел домик на дереве, ручную выдру и приключения на старой каменоломне. Добродупшую, толстую мать, отца, умевшего ездить верхом и охотиться, трех старших братьев и верного друга, фермерского сьша, всегда готового прийти на выручку... Лишь когда настало время ложиться спать, няня отобрала у меня книгу. Я очнулся, моргнул и вспомнил, где нахожусь; вспомнил, кто я.

Сколько раз я перечитывал ее с тех пор? Закрыв глаза, я вижу деревню Лэнгленда в низине и тропинку, ведущую к ней с крутого холма. Слышу, как поскрипывает известняк под редкой травой, на которой я лежу, глядя в небо. Вдыхаю ароматы дикого чабреца и нагретой солнцем земли. В конце книги Уильям женился. Эта часть нравилась мне

меньше всего. Милый читатель, если бы я только мог поделиться с тобой хоть крупицей радости, переполнившей меня, когда моя любезная Агнес улыбнулась мне из-под цветочного

венка, я бы считал, что моя жертва не напрасна... Я вытянул

руку к огню и представил, как с моих пальцев сьшлются вниз нежные лепестки флердоранжа.

Я был глупцом. Эти воспоминания были так хорошо знакомы мне, словно я сам их прожил, но я никогда не задумьшался о самом Лэнгленде и о том, как появилась эта книга. Воспоминания были старыми, и, скорее всего, Лэнгленд давно умер, но

прежде я не понимал, что такое книги. Я понял это лишь год тому назад однажды вечером. Нет, это случилось даже меньше года назад... Тогда я все еще был отцовским любимчиком.

Дело было прошлой осенью, примерно за неделю до вступительного экзамена, ранним вечером, когда уже смеркалось. После урока я остался в отцовском кабинете. Доктор Ледбери только что ушел; я слышал его голос в коридоре — Эбигейл вручала ему шляпу. А я, кажется, размышлял об отрывке, который мы переводили, и взгляд мой рассеянно скользил по отцовскому шкафу с диковинками. Павлиньи перья прижались к стеклу, как папоротники в оранжерее. Тут я заметил, что сарацинский нож висит криво; должно быть, горничная протирала пыль и неаккуратно повесила его на место. Я встал и потянул на себя дверцу; обычно та была заперта, но попытка не пытка.

Тут шкафчик вдруг выдвинулся из стены.

Задержка в долю секунды — и открылась огнеупорная печать. За шкафом оказалась встроенная в стену книжная полка. Я уставился на ряды книг. Большинство из них были в дешевом матерчатом переплете, в отличие от дорогих томов из школьной библиотеки. Когда я прочел имена, во мне что-то кольнуло; они как будто были мне знакомы. М ариан-

на Смит. М эри Флетчер. Эбигейл Тернер. Я должен был уз-

нать эти имена, но никогда не слышал, чтобы слуг называли по фамилии, и мне еще не приходилось видеть книг, в которых хранились женские воспоминания. Наверное, поэтому я взял одну книгу с полки, уселся на подлокотник кресла и повернулся к свету.

Не помню, много ли времени прошло, прежде чем я понял, что это за книги.

Когда отец вернулся домой, я сидел в его кресле и смотрел на пепел в очаге. Фитиль лампы давно пора было обрезать, и каминная полка почернела от копоти.

Эбигейл впустила его в дом. Я представил, как он касается ее руки, когда она берет у него из рук пальто, — легкое касание, подобное взмаху крыла. Он что-то пробормотал, а она засмеялась.

Он вошел в кабинет, насвистывая мелодию. Увидев меня, опешил, но лишь на мгновение. Затем зажег лампу и повернулся ко мне, внезапно освещенный пламенем. Он по-прежнему насвистьшал.

— Вижу, ты нашел мою маленькую библиотеку, — сказал он.

Тогда мне впервые подумалось, что я мог бы бросить ему вызов и победить. Но я ошибся. Я пригрозил пойти в редакцию «Каслфордского вестника», но отец лишь пожал плечами. Пригрозил обо всем рассказать матери, но он лишь поднял бровь и ответил;

— Мальчик мой, твоя мать — гениальная женщина: она в упор не замечает того, чего не хочет замечать. Но если тебе кажется, что ее книга хорошо бы смотрелась на этой самой полке...

Вступительный экзамен я так и не сдал. Через три дня меня отослали в деревню к дяде.

Я встаю. «Воспоминания Уильяма Лэнгленда» выскальзывают из рук и падают на пол, но я не наклоняюсь, чтобы их поднять. Мне не хочется думать об этих бесконечных месяцах, когда одиночество разъедало меня изнутри. Белые поля под снегом; черные леса. Часами я бродил по окрестностям. не встречая ни одной живой души; изредка попадались лишь браконьеры с замотанными платками лицами, и те скрывались в зарослях так быстро, что я уж сомневался, не привиделись ли мне они. Канун Завершения мы праздновали с дядей, и тот напился, прежде чем унесли суп. Потом были дождливая весна и мир, зазеленевший в одночасье. Жаркое солнечное лето. Дни тянулись медленно, как солнце, ползущее по небосводу за моим окном. Полгода, бессмысленные, как мусор, что я нашел на дне дорожной сумки по возвращению домой: надорванный чек из ювелирной лавки; несколько фазаньих перьев; треснувшее деревянное яйцо с узором из цветов.

Но бог с ним. Я наклоняюсь и поднимаю книгу. Смахиваю пыль с обложки. Перед отъездом я сказал отцу, что сжег ее. Хотел, чтобы он понял: я не такой, как он. Но у меня рука не поднялась бросить книгу в огонь. Я уже готов был это сделать, но не решился. Уильям Лэнгленд мертв; ему все равно, сгорит книга или нет. Но я не сжег ее не поэтому. Я знал: будь Уильям Лэнгленд жив, я купил бы его воспоминания за любую цену. Выпил бы его детство одним залпом, не колеблясь ни секунды. И это означало, что я ничуть не лучше своего отца. Даже хуже — ведь Лэнгленд наверняка был в отчаянии, раз решился продать воспоминания о детстве. Что могло заставить его от них отказаться?

Я кладу книгу на подоконник. Шторы открыты; дождь барабанит в окно. Вдали, над голыми деревьями, в небе висит оранжевое марево. Должно быть, горит фабрика на другом конце Каслфорда. Но это не одна из наших фабрик, и дождь наверняка погасит пламя. Л если нет, ветер дует не в нашу сторону.