Переплёт

— Все это не дает никакого представления о том, какая великая честь — быть переплетчиком, — продолжал он, будто бы меня не услышав. — Настоящий переплетчик не должен шить, резать или... — Он нарисовал кочергой в воздухе завитушку, видимо, призванную изобразить работу, для которой у него не было названия. — Настоящий переплетчик никогда не пачкает руки, юноша.

Я машинально взглянул на его руки, белоснежные, как очищенный ивовый прут.

— Но кто тогда будет делать книги? — спросил я. — Кто-то же должен делать книги.

— Само собой. В моей мастерской в Каслфорде служат превосходные ремесленники. Они делают отменные... — снова этот жест кочергой, — обложки и все прочее. Но если с одним что-то случится, я легко найду ему замену, вот в чем дело. А то, чем занимаюсь я, — то, что делают переплетчики, — это истинное искусство. Марать это искусство клеем, бумажной пылью и грязью под ногтями — святотатство. — Он улыбнулся тонкими губами. — Я давно советовал Середит нанять чернорабочего, чтобы она могла сосредоточиться на своем истинном призвании. А узнав, что она взяла ученика, решил, что наконец-то прислушалась ко мне. Но потом она сказала, что ты сам будешь переплетчиком... что переплетная лихорадка скрутила тебя так жестоко, что она даже книги тебе показывать не желала. — Его улыбка исчезла, словно кто-то затянул узелок. — Не переживай, сынок. Я не стану расспрашивать тебя об этом.

Сынок.

Кровь шумела в моих ушах.

— Сейчас я здоров.

— Очень на это надеюсь. — Он поставил кочергу на место, повернулся и стал разглядывать картину на стене. На самом деле я не осознавал, насколько беспощаден его взгляд, но, когда он перестал смотреть на меня, у меня словно гора упала с плеч. — Но мне лишь на руку, что ты переплетчик, — мистер де Хэвиленд постучал острым ногтем по раме, выравнивая картину. — Видишь ли, лорд Лэтворти на следующей неделе попросил ме11я о помощи, но один из моих постоянных клиентов в Каслфорде тоже требует моего внимания. Думаю, ты сможешь меня заменить.

— Что? Я? Но я не...

— Согласен, будь моя воля и будь у меня свободное время, я никогда не выбрал бы тебя своим заместителем. Но переплести надо служанку, поэтому особенная тонкость не требуется. С моим клиентом я попрошу тебя быть вежливым, тактичным и сдержанным — полагаю, это у тебя получится, Середит никогда не брала в ученики дураков. — Он замолчал и покосился на меня через плечо. — А когда я вернусь, смогу точнее оценить твои способности и распоряжусь, что делать с тобой дальше. Если у тебя и впрямь талант, поступишь ко мне в ученики. Если нет, сможешь зарабатывать на жизнь черновой работой в мастерской, как все мои чернорабочие.

— Я не понимаю.

— А я не понимаю, что тут непонятного, — ответил он с изумленной снисходительностью. — Все просто.

— Нет. — Я сделал глубокий вдох и помотал головой. — Я еще ни разу не переплетал... человека. До недавнего времени я даже не знал, что такое книга. Середит рассказала мне об этом в ночь, когда заболела. Я обучен мастерству отделки и украшения книг, но другая... другая часть... — Я даже не знал, как это назвать. То, что происходило в комнате — чистой, пустой, страшной комнате. — Я не знаю, что должен делать. Не знаю, как все происходит. У меня ничего не выйдет.

— Как все происходит? Это таинство, сынок. — Он вздохнул. — Ты, видимо, имеешь в виду сам процесс? Боже правый, неужели она и вправду тебя ничему не научила? К счастью, ничего сложного тебе делать не нужно, лишь дотронуться до клиента и выслушать его. Возьми бумагу, чернила и перо, сядь напротив и убедись, что клиент согласен, — вот и все, дальше все получится, само собой. Есть, правда, тонкость в умении управлять воспоминаниями, главное — не стереть лишнего, но я уверен, что твой... хм-м...

якобы исключительный талант подскажет, что делать. Как бы то ни было, речь о простой служанке, только и всего. — Но...

— Жаль, что у тебя нет опыта, но ты уж постарайся. Само собой разумеется, от результата зависит твое будущее — не забывай об этом.

— Но...

— Шел бы ты собираться, сынок. Если Толлер доставит письма сегодня, завтра мы уедем. Ты станешь жить под моей крышей, а когда сможешь вернуться сюда, даже не знаю. — Я открыл рот, чтобы возразить, и он быстро обернулся. Сначала он просто смотрел на меня — почему этот взгляд казался мне таким знакомым? — и от его взгляда у меня свело живот. Потом он взял чашку Середит, поднял ее, точно со-

берясь произнести тост, и уронил. Чашка разбилась. Я взглянул на сине-белые осколки.

— А еще, — спокойно добавил он, — не смей со мной спорить.

Вещей у меня было немного. Одежда, привезенная из дома, полезные мелочи — коробка иголок и нитка, складной нож, бритва, расческа и почти пустой кошелек. Разложив свой скарб на кровати, я поразился его скудности: даже когда

я добавил к нему вещи, подаренные Середит, оказалось, что похвастаться нечем. Костяные палочки для буковки, стертые по краям и отполированные за годы использования; увеличительное стекло, ножницы, нож для выделки кожи и сапожный нож. Я вдруг вспомнил о найде1шом в мастерском серебряном кольце и подумал, не отнести ли его ювелиру на продажу: теперь, когда Середит умерла, никто не станет разбираться, кто забыл его в мастерской и почему. Кем бы ни был обладатель кольца, он больше сюда не вернется. Но я решил, что это все равно приравнивается к воровству.

Я сложил вещи в мешок и бросил его в гостиной: мою комнату по-прежнему занимал де Хэвиленд. Потом встал у окна и долго смотрел, как меняется свет в ясном небе. Приехал Толлер; я отдал ему письма и попытался не думать о том, как повезло де Хэвиленду, что Середит скончалась именно сегодняшней ночью: случись это днем позже, ему пришлось бы ждать целую неделю, прежде чем он смог бы послать за гробовщиком. Теперь мне оставалось только ждать. Это напоминало бдение, только вот Середит лежала одна за закрытой дверью. Не раз мне в голову приходила мысль зажечь свечи и посидеть рядом с ней, но стоило представить леденящий холод в ее комнате и слепой взгляд накрытых монетами глаз, по спине бежали мурашки.

После того как я собрал вещи, де Хэвиленд удалился в мою комнату и запер дверь. Может, он спал, может, и нет, но за дверью было тихо. Когда село солнце, я поднялся наверх и постучал: я был бы рад услышать даже звук его голоса — все лучше, чем этот молчаливый сумрак. Но он не ответил. В обеих спальнях царила тишина, будто он тоже умер.

Я задрожал и нервно рассмеялся. Кажется, мне начинало чудиться всякое; лучше пойти вниз и согреться. Я не проголодался, но меня мучила жажда тепла; я сделал себе чаю и выпил чашку залпом. А потом какая-то бессознательная сила повлекла меня в мастерскую.

В меркнущем свете из окон едва виднелись очертания прессов и беспорядок на верстаке. Верстак запылился и смотрел на меня с немым укором. В воздухе висел запах сырости: именно из-за него Середит велела всегда поддерживать огонь в печи. Я поднес лампу к цветным изразцам, но стеклянный колпак так запачкался сажей, что я с трудом различал цвета: красно-коричневый, нефритовый, земляной.

Фартук Середит валялся на полу под крючком, где обычно висел, хотя она почти никогда его не снимала. Я поднял его. На ощупь кожа казалась холодной и твердой. Долго ли он пролежал забытым на полу? Она носила его так долго, что лиф приобрел форму ее тела, а кожа хранила ее запах и запахи клея, точильного камня и мыла.

Лишь тогда до меня окончательно дошло, что Середит умерла.

Я понял, что любил ее, лишь когда уткнулся носом в фартук. Сперва я пытался плакать тихо, чтобы де Хэвиленд не

услышал, но через некоторое время мне стало все равно. Я скрючился в углу мастерской, как ребенок, и зарылся носом в старую запачканную кожу, закрывшись фартуком от всего мира и темноты. Мертвое тело, лежащее наверху, — Середит больше не было, но она была здесь, в моих руках. Мне казалось, я слышу, как она вздыхает удивленно и сочувственно и произносит: «Ну полно, сынок, иначе снова заболеешь. Полно, сынок, не плачь...»