Переплёт

Я кивнул. Значит, все-таки успею отправить письмо родным; но что мне им сказать?

— Сходи в хранилище и посмотри, чего нам не хватает. — Я взглянул на блестевшие на солнце сугробы, и по спине пробежали мурашки. — Да уж, будет холодновато, — с насмешливо-сочувственным блеском в глазах добавила Середит. — Оденься потеплее.

В хранилище оказалось не так уж плохо. Мне пришлось двигать коробки, мешки и большие банки, и вскоре я вспотел так, что пришлось снять шапку. Бросив очередной мешок, я встал у дверного косяка, чтобы отдышаться. Взгляд упал на поленницу: хватит ли дров на зиму? Если нет, придется где-то искать еще... вот именно, что «где-то» — на бескрайних пустошах нет ни деревьев, ни сушняка.

Туча закрыла солнце, и в ушах засвистел ветер, точно кто-то вдали точил нож. Начинался снегопад. Кажется, насчет оттепели Середит заблуждалась.

Пора было возвращаться к работе. Но мой взгляд упал на далекую точку на дороге; она ползла по бледной колее, занесенной снегом, словно застрявшее в белой краске насекомое. Точка была слишком далеко, и я не мог толком разглядеть, что это такое, но постепенно стал прорисовываться

силуэт лошади, едва ли не тонувшей в снегу. Наездник был толстым и горбатым. Хотя нет, на лошади сидели двое. Сперва мне показалось, что это дети, но потом я понял — нет, не дети. Две женщины: та, что сзади, сидела прямо, будто жердь проглотила, а та, что спереди, все время сползала вбок. Задолго до того, как я сумел разглядеть лица, до меня донеслись их голоса: отчаянные слова ободрения и тонкий горестный плач, который я сперва принял за ветер.

Лошадь остановились перед домом, и рослая женщина неуклюже спрыгнула в снег. Мне бы помочь, но вместо этого я стоял и смотрел, как она пытается подсобить подруге: уговаривает ее, тянет и, наконец, стаскивает с лошади, как тряпичную куклу. Пронзительные причитания продолжались, прерываясь икотой, — высокий плач, не похожий на человеческий. Спотыкаясь, обе женщины зашагали к крыльцу. Я успел увидеть огромные мутные глаза, спутанные длинные волосы и искусанные до крови губы, прежде чем нестройно зазвенели колокольчики на крыльце.

После яркого света казалось, что в хранилище за грудами мешков притаились тени: они глазели на меня из полумрака. Но я не пугался их. Меня обуревали другие мысли: отправиться в путь по такому глубокому снегу не каждый решится, лишь крайняя нужда способна толкнуть на такой шаг. Они шли к переплетчице... Люциан Дарне тоже прибыл к нам в отчаянии. Но что может книга? Что может Середит?

Еще минута, и она откроет дверь. Проводит гостей в мастерскую, в запертую комнату...

Я пробежал через двор, обошел дом сбоку и проскользнул внутрь через заднюю дверь. В коридоре остановился и прислушался.

— Ведите ее, — раздался голос Середит.

— Я пытаюсь! — ответил запыхавшийся женский голос с сильным деревенским акцентом, даже сильнее, чем у меня. — Никак не могу ее затащить... Милли, да что же ты, пойдем!

— Она не хотела приезжать? Если она не согласится, я не смогу...

— О! — гостья коротко и горько усмехнулась. — Хотела, будьте покойны. Она умоляла меня поехать даже в такой снегопад. А потом на полпути вдруг обмякла и начала выть, не умолкая...

— Ясно, — спокойно ответила Середит.

Плач продолжался, прерывистый и дрожащий, как струйка воды.

— Иди сюда, Милли. Зайди в дом. Я тебе помогу. Вот так, умница. Теперь другую ногу. Молодец...

Похожим тоном переплетчица говорила со мной, когда я впервые приехал сюда. Я повернул голову и стал разглядывать противоположную стену. Ветром нанесло снега, и тот налип на грубую штукатурку зернистой тонкой коркой, напоминая кристаллы соли.

— Так-то лучше. Умница...

Мой отец обычно утихомиривал беспокойную лошадь таким голосом.

— Ох... — голос первой женщины треснул. — Она совсем обезумела. Помогите ей, прошу.

— Только если она сама попросит. Ну вот, Милли. Я тебя держу.

— Она не может попросить. Ее покинул разум. — Отпустите ее. — Последовала пауза, и плач начал стихать. Подруга Милли, или кем там она ей приходилась, фыркнула, а Середит мягко добавила: — Вы сделали все возможное. Позвольте теперь мне позаботиться о ней.

Я услышал шаги в доме: знакомую поступь Середит, легкий шаг первой женщины и тяжелое шарканье, от которого у меня волосы на голове встали дыбом.

Дверь мастерской захлопнулась, и я закрыл глаза. Теперь они дойдут по истертым половицам до запертой двери. Середит снимет ключи с пояса и повернет их в замках. Мне показалось, я услышал, как дверь отворилась и затворилась снова. Но, может, я ошибся, может, это стучало в ушах мое собственное сердце.

Что бы ни происходило сейчас за этой дверью, оно касалось женщины, похожей на раненого зверя.

Я не хотел знать, что там творится. Заставил себя вернуться в хранилище, где у меня по-прежнему было полно работы. Время пролетело незаметно: когда я поставил на место последний мешок и нацарапал мелом на стене итоговые подсчеты, солнце клонилось к закату. Весь день я не ел и не пил. Плечи болели, но не сказать, чтобы так уж сильно.

Когда я вошел в мастерскую, там было серо и темно. Окна припорошило снегом.

Услышав чье-то громкое «О й!», я вздрогнул от неожиданности. В мастерской сидела женщина — не обезумевшая, нет, а та, что привела ее, покрепче. Вот же глупец, в потайной комнате нужно находиться один на один с переплетчицей, и Середит, разумеется, велела второй гостье подождать за дверью. И чего я испугался?

— Ты кто? — спросила гостья. На ней было бесформенное голубое платье из домотканой ткани, веснушчатое лицо обветрилось; но она говорила со мной, как хозяйка с прислугой.

— Ученик переплетчицы.

Женщина смерила меня настороженным враждебным взглядом, точно это я проник в ее дом, а не наоборот. Она сидела у печки и пила из моей кружки; тонкая струйка пара поднималась вверх и растворялась в воздухе.

«— Ваша... подруга», — спросил я, — она все еще там? Гостья отвела глаза.

— Зачем вы привели ее сюда?

— Это ее дело.

Нет же, хотелось сказать мне, нет, я не это имел в виду. Что с ней такое? Зачем вы привезли ее сюда, к нам в мастерскую, и что такого Середит может сделать, чего другие не могут? Но женщина отвернулась, явно не желая отвечать.

Я сел, взял банку с мучным клеем и стал искать в ящике чистую кисть. Нарезал форзацев и был готов их клеить; эта работа не требовала сосредоточения, я мог делать ее, слушая безмолвный гул, доносящийся из запертой комнаты.

Но я заметил, что сейчас она не заперта. Если бы я подошел и повернул ручку, дверь открылась бы. И что бы я там увидел?

С кисти на верстак упал комок густого клея, будто кто-то плюнул на стол из-за моего плеча. Женщина теперь ходила по мастерской взад-вперед; когда она разворачивалась, каблуки цокали об пол. Я не сводил глаз со своей работы, грязной тряпкой вытирая остатки клея.

— Она умрет?

— Что? — не понял я.

— Милли. Моя подруга. Не хочу, чтобы она умерла. — По ее голосу я понял, что ей стоило большого труда произнести эти слова вслух. — Она не заслужила смерти.

Я старался не смотреть на нее, но она подошла совсем близко. От нее шел запах мокрой шерсти и старых сёдел. Опусти я глаза, я смог бы увидеть подол ее юбки из выцветшего голубого полотна, запачканный брызгами грязи. — Прошу, скажи, что я не права. Я слышала, что иногда люди умирают после прихода сюда.

— Нет.

Мое сердце перевернулось. Я же не знал, как бывает на самом деле.

— Ты лжешь, — хрипло ответила она и резко отвернулась. — Я не хотела ее приводить. Но она совсем отчаялась. Я ей сказала — зачем тебе к старой ведьме, зачем? Ты же знаешь, что это к добру не приведет — якшаться со злом, ты просто держись, не сдавайся. Не надо было... — Она спохватилась, поняв, что разговаривает очень громко, но через секунду продолжила: — Но сегодня она вконец обезумела, и я не выдержала. Вот и привезла ее в это ужасное место, и она сидит там уже... — Ее голос задрожал и затих.