Страница 7 из 69
Никогда не забуду изречение Сталина: «Одна смерть – это трагедия. Миллион смертей – статистика». Уже это о чём-то, да говорит. К тому же: насколько нужно быть пнём, чтоб прошляпить вторжение фашистов, уму непостижимо!
Чтобы попасть в историю, нужно в этой истории крупно засветиться. И здесь уже неважно, добро ты делаешь или зло – важны масштабы и массы, которые этот масштаб заметят. Всем плевать, что ты спас котёнка от своры диких собак. Чтоб тебя заметили, а уж тем более запомнили, ты обязан уберечь от вымирания популяции этих самых котов.
Никто не заметит, что ты забил до смерти дельфина. Но то, что ты стёр с лица Земли дельфинов как вид, вот это уже то, что войдёт в историю.
Мой друг попивает кофе и говорит:
– Культ необходим. Но средоточием культа мы постоянно избираем не тех, пропуская поистине достойных.
Я имею в виду учёных, художников, писателей, композиторов. Тех людей, которые в действительности сделали мир совершеннее, чем он был в начале их жизней. Это они воздвигли цивилизацию. Я, он (кивает в мою сторону) или вот они (показывает на актёров) – сущая по́гань, как и большинство из ныне живущих. Мы ни черта не умеем и ни черта не делаем. Мы даже не знаем, зачем живём. И даже если я бы и выучился на криминалиста в молодости, то был бы всё тем же ремесленником, как пекарь или рабочий у станка.
Я не говорю, что эти люди бесполезны. Как компьютеру необходима система охлаждения и смазка деталей, так и обществу нужны все эти случайные... ммм... (мой друг ещё пытается быть корректным) люди. Но как в компьютере главное – процессор, так в обществе первостепенны только некоторые люди, чьи жизни, безусловно, ценнее и миллиона тех побочных звеньев эволюции. Промежуточных, – под конец уточняет он с непосредственной миной на лице.
Писатель держит в руке диктофон, на который в точности записываются слова моего друга.
– Я не стал честным тружеником, но и кем-то лучше пока тоже. Я стараюсь выйти из ряда побочных или промежуточных, попросту – перестать быть серостью, «одним из», тупиком эволюции. Я пока лишь пытаюсь делать эротику красивой и художественной. Не кустарной, гаражной чушью, как это часто бывает. Не гонзо-порно, когда картинка двоится и троится на пиксели, а герои этих «художеств» больше похожи на заплывших жиром свиней. Мне хочется сделать из порнографии искусство, настоящее искусство, наряду с живописью и кино. И я уверен, что когда-нибудь это случится. Ведь присутствует же порно в литературе, и довольно крепко оно там обосновалось. Вот даже вы, – обращается он к писателю, – прибегли к этой теме. Не порно, правда, но эротика есть и в живописи. Порно есть и в кино. И давно, кстати. Вот только примеры все площадные. Смотрели «Нимфоманку» Ларса фон Триера? – Мы мотаем головами, якобы «нет, не смотрели». – Жаль, – он мимоходом попивает свой кофе, – потому что это прекрасный пример того, как порно используется всего лишь для дешёвой рекламы своего отстойного фильма.
Он говорит, что в наше время, в эпоху укоренившегося постмодернизма, порно, эротику, используют безрассудно, не имея понятия о всей ценности и своеобразии этого щекотливого, исключительного жанра. Эротику опошлили нынешние маркетологи, а за ними за это кощунство взялись и все, кому не лень: от бездарных писак до уже выдохшихся кинематографистов. Мой друг говорит, что если у Тарантино ещё есть мозги, а в них идеи для новых достойных фильмов, то у фон Триера эти мысли уже иссякли.
Затем он обращается к актёру, надевающему майку, и спрашивает, что тому больше всего понравилось в «Нимфоманке»?
– Единственное, что мне в этой фигне понравилось, – отвечает актёр, расправляя на себе майку, – так это саундтрек от «Rammstein». И то: он был только в первой части, и к тому же не к месту.
Одевшись парень-актёр идёт в сторону туалета.
– Вот то-то и оно! – восклицает мой друг. – Ещё и от «Rammstein» Триер рекламу поимел.
В недовольстве он откидывается на спинку дивана и продолжает с раздражением в голосе:
– Много мне попадалось чокнутых придурей, орущих во всю свою чёртову глотку о том, что «постмодернизм – бессмысленный и лишённый всяких перспектив нарост на теле литературы; что это чистой воды безобразие» – просто тот пень был якобы писателем. – На слове «якобы» мой друг саркастически качает головой и таращит глаза. – И это лишь частность. Я много слышал бредовых заявлений о том, что традиция – это будто бы оплот человечества.
(Я тут же вспоминаю традицию датчан кровожадно забивать дельфинов).
– Что ж, – продолжает мой друг, – пусть эти брызжущие слюной изжитки прошлого...
– Подождите! – вдруг встревает писатель. – А почему тот, о ком вы говорите, называет постмодернизм «безобразием»? – с озадаченным видом спрашивает он.
– Просто ему не нравится, что в постмодернизме всё позволено: секс, насилие, жестокость – в общем, полная невоздержанность. Вот это его и бесит. Обычный ретроград, как всегда бывает, тупой и бескомпромиссный.
– Но с чего это он взял, что постмодернизм – это именно то, что вы только что назвали?