Зершторен (роман разрушения)

Отправил. Почувствовав какое-то уже давно не испытываемое облегчение, почти забытое: будто скинул с плеч тяжёлую сумку. Задышалось  свободней, легче. В такие моменты истинно осознаёшь, насколько жизненно необходимо тебе писать и творить как писателю. Даже если это всего лишь письмо другу-редактору – наводит такое же наваждение, как и созидание большого лиро-эпического текста. Вспоминаю себя в пору первой публикации моего романа: насколько был окрылён тогда, когда подписывал контракт, насколько не верилось во всё то, что происходит вокруг. А затем та восторженность, когда, входя в книжный, видишь на полках свои тома, отпечатанные, оформленные – не в компьютере у тебя, вбитые и подчёркнутые зелёным и красным, но уже полноценные. Самодостаточное произведение. Берёшь в руки, разглядываешь со всех сторон, прочитываешь страницу-две и понимаешь: боже, это ведь я! Это я писал! И сейчас стою здесь, а мои книги кто-то сейчас же может покупать, пролистывать, читать, критиковать ли или хвалить, неважно, главное это: я стою здесь среди этих полок с классикой, мейн-стримом, артхаусом. И в купе со всей этой литературой пребывает – мой «Зершторен», коим я горжусь безмерно; коего я взращивал на протяжении нескольких долгих лет и который лишь за год упорной работы над ним обрёл твёрдую устойчивую форму. Неразрушимый Зершторен... взошедший уверенно на помост культуры. «Пафосный придурок...»

Странное всё-таки зрелище. Странное чувство. Хочется процитировать Достоевского в ту пору, когда Раскольников впервые держал в руках свои начисто отпечатанные труды, но не буду... потому что не помню дословно и потому, что просто уже излишне.

И вот, уже понемногу вызревает новый текст. Печатаю без остановок, едва поспевая за тем, чтобы следить за грамматикой и орфографией. Пишу, как ощущается. Возможно, полный бред, рефлективный, интроспективная чушь, актуальная только и лишь для меня. Да, наверное, вся эта свобода, свобода выражения и интерпретации меня и портит, высасывая, выдавливая из меня журналиста. Хотя, по сути, чем занимается обычный журналист – полным бредом, если брать в масштабах общих. Да и в малых тоже. Весьма немного тех людей, которые в действительности развивают свою сферу, привносят туда нечто исключительное, нежели я и прочие, идущие либо по самому лёгкому, с наименьшей сопротивляемостью пути, либо прозябающие неудачники, слюнявя палец, склеивающие из мусора что-то, походящее на материал для очередного никому не нужного выпуска желтизны. Как и всякая рутинная чепуха, коей вынуждены заниматься большие массы людей, так и журналистика не есть оплот творчества – тот же самый сумбур и отупение, конвейер по выпуску хоть сколько-нибудь занимательного контента; и ради чего? – хочется задать простой, казалось бы, вопрос. Ради рекламщиков, их заказов? Очень может быть и так оно и есть. И выходит, что по сути все занимаются единой для всех охеристикой, изматывающей своей бесполезностью. Сидеть в редакции и работать над текстом, мучиться, стараться: и только лишь ради того, чтобы позабавить толпу дебилов, собравшихся у телеэкранов или впялившихся в газету. Или не стараться и выдавать, как автомат, материалы за материалом, пустышку за пустышкой без тени и намёка на хитровыдуманность и индивидуальность.  А без этого зачем вообще что-то делать? Если не для самовыражения, то единственное, что приходит на ум, – это обогащение. Но за всю ту бесполезную писанину журналист получает не многое вознаграждение. В реалии является, что, отучившись, человек, заимев профессию, потратив на это не мало лет, не получает особых дивидендов. И в таком случае, зачем нужно это образование. Весьма и весьма странный и важный вопрос, на который все знают ответ. Но не хотят дискредитировать эту сферу, поэтому все договорились об этом молчать и не поднимать таковую тему на обсуждение. ... Притворяясь.

...

Начинаю тупить.

Кажется, будто всё уже за этот день сказано; понимаешь, будто бы, но более ощущаешь, что потенциал полностью исчерпан. И если воспользоваться уже имеющимся опытом, то можно сравнить то с бегом, когда, выдохшись, останавливаешься и, медленно вышагивая, тяжело дыша, идёшь отдыхать. Вот и сейчас – выдохся. Абсолютно. Вроде бы и начал быстро, казалось, что сил хватит до самого конца, но чем дальше, тем натужней. И слова уже не льются из тебя, а, отяжелевшие, вываливаются, выдавливаются, искажённые, с вмятинами и трещинами, стёртые с некоторых боков. Кончаешь всю эту пытку. Сохраняешь документ. Закрываешь. И его, и компьютер. Всё же хорошо, что дал себе самолично срок в три дня. За это время ещё сможем выискать нужное и органичное для точности себя описания.

Задвигаю ноутбук обратно под кровать и думаю, лечь ли отдохнуть, поспать? Как-то всё стало медленным, едва движущимся, тягучим и муторным. Как тот мой текст. Уже ненавижу его, вторичность на вторичности. Открыв в следующий раз, полностью его переделаю – даю я себе точную установку. Или – к чёрту – удалю!

Спрашиваю себя: может, почитать что-нибудь? Но потом, через секунду, та моя часть, охочая до вопросов, по общему самочувствию разумеет всё-таки без пояснений тщетность этой затеи. Глаза щиплет, саднит. Хочется их закрыть, и они тут же слипаются. Находит забытье. Мимолётно. Мелькает нечто, уже схожее со сновидением. Ещё порой просыпаешься в полудрёме, не сознавая, спишь ли или бодрствуешь. Затем вновь валишься в этот зыбучий котёл и уже не выползаешь из него. Приятно и удобно укладываешься в постели. Закутываешься в пустой пододеяльник и спишь...

... спишь... сладко...

... как летом, в дневную пору, когда солнце разнеживает и пригревает монотонно голову, когда не высыпаешься, хоть и спишь целыми сутками... и всё ещё хочется спать... растаявший, растянувшийся липкой патокой, приставучей жвачкой по кровати, нежишься, ворочаешься, ощущая эту щекочущую леность в мышцах, потягиваешься, кряхтишь и снова опрокидываешься – кувырком – в эту глухую парну́ю пучину...