Зершторен (роман разрушения)

Достаю сумку, укладываю в неё цукаты, застёгиваю, перебрасываю через плечо и выхожу из прохладного зала в ослепляющий, яркий, сухой и душный летний день. Поначалу я делал попытки приобщить к благотворительности своих коллег: поваров, администраторов-кассиров, управляющих, курьеров. Однако, увы, это не возымело желаемого эффекта. Приводил доводы о том, что сотня, полтинник – мелочи, от которых никто не обеднеет, сущие мелочи; но если таких мелочей будет много, то, быть может, кому-то это поможет. Но они лишь посмеивались. Кто-то отмалчивался. Некоторые нагло говорили «нет». Кто-то подшучивал на тему моей «святости». Аргументировали своё скотство мифологемами а-ля директор таких фондов, разъезжающий на «BMW». Кто на что горазд во всём том разнообразии отговорок. У них нет денег. Ох, нет, только не сегодня. Давай потом. С зарплаты. С аванса. Когда угодно, но только не сейчас. Завтра. Потом. Через неделю. В следующем месяце. Как малые дети, юлили, увёртывались. Ведь им было стыдно, хоть в частых случаях это и было ими не сознано. Не осознан тот стыд. Предо мной. И главное, пред собственной совестью. Понимали, что поступают неверно. Делают что-то не так. Но делали. Совершали это преступление против человечества.

...Давили ящериц сапогами. Плющили их о стены. Рушили и жгли муравейники. Отрывали крылья бабочкам. Топтали мышей. Свихнувшиеся психологи говорят о знакомстве детей с окружающим миром, прикрывая тем самым эти детские преступления против всей природы. Естественную, но оттого не перестающую пребывать отвратительной жестокость... Говорили, что нет денег. Хотя все были заядлыми курильщиками, просаживающими сотни и сотни ежедневно на курево. Нет денег, хотя и дня не могли прожить без мобильного интернета; испытывали дискомфорт, когда не могли пролистать ленту новостей в социальной сети или оставить очередной тупой комментарий. Но денег всё не было. Среднестатистические потребители. Толпа скупщиков, толпа ужравшихся и ненасытных, равнодушных, максимально изолированных. Я говорил ей, девушке-кассиру: «Мы ведь не обеднеем от этого. А детям будет помощь». Но её крашенная чёрным, выжженная аммиаком голова была занята единственной мыслью о том, что её жопа чересчур худа и неэротична. Обсасывали банки с энергетиками, курили, шлялись по сетевому мусорнику и за всё это платили большие суммы, ежедневно, не сочиняя небылиц на тему скудного благосостояния. Очень может быть, что если бы мы не были знакомы и я протянул им листовку на улице, они могли и не взять её, сделавшись для меня хуже всякого дерьма. Но сейчас – тогда – мы знали друг друга, и казалось, что мне удастся их убедить и пробудить в них гражданскую и добродетельную сознательность. Но этого не случилось. И я бросил эту затею. Она – худая, миниатюрная, пекущаяся только о своей тощей жопе. Он – тупой качок, мечтающий поумнеть; бравший у меня рекомендации по тому, что лучше прочитать, дабы обрести в мозге наконец извилины; приходящий в блаженный восторг и трепет после моих слов о том, что я прочитываю за год более шестидесяти книг. «Ни хера себе», – картавил он. Как-то мне удалось всё же вытянуть из него эти несчастные гроши, правда, после ультиматума: он мне деньги, я ему – литературные советы. Вот ведь букинистическая проститутка. Те, кто хотел пожертвовать, жертвовали, без разговоров и нелепых фантазий. Просто доставали бумажник и протягивали мне искомое. Но таких было очень и очень мало. Большинством же оказывались всё те же: дворовые тёлки; иссушенные тряпочные куклы; тупые качки; тупые вояки, не могущие смириться с тем, что армия кончилась и силовое подавление здесь, в миру, не столь ценно; вояки, гордящиеся своей тупостью, ибо более нечем. И тоже выкатывающие глаза от того, сколь много же я читаю, выпаливая при этом с несходящей улыбочкой на лице, что они-то и вовсе не читают. И по вечерам, уходя домой, я думал: кто они? Они любят меня, я люблю их; но, по сути своей, они же – мерзавцы, бессовестные жмоты, глупые и ограниченные, категоричные. И я выхожу из зала в прохладный летний вечер. Иду домой по этим сумеркам. И думаю: ведь они такие сволочи, но они любят меня... Чёрт, или это я – уайльдовский эгоист? И не я ли большая сволочь, раз так о них думаю, зная, как хорошо они ко мне относятся? ... И я хорошо к ним отношусь. Люблю их. А они – любят меня. Но всё же: какие они уроды... и как же сильно я хочу, чтоб они мне подчинялись.

... Возвращаюсь к пыльным улицам.

Солнце всё так же слепит. Тычешься беспомощным, сощуренным взглядом в асфальт. Жарко. Ярко. Неприятно. Цукаты в сумке. Чеки в кулаке. Доходишь до кондитерской. Ступаешь в пустой зал, прохладный, бурлящий танцевальной музыкой из динамиков. Повара ходят туда-сюда, с мисками в руках, с продуктами, что-то готовят. Девушка за кассой вбивает какие-то данные в компьютер. И ты – просто артист, ангажированный сюда самим собой, своим сугубым желанием здесь находиться. Счастливей всех здесь присутствующих. Потому что в любой момент волен уйти.

Отдаю цукаты.

– Спасибо, – говорит девушка.

– Угум, – отвечаю. И готовлюсь к очередному перевоплощению. Надеваю башмачные накладки. Корпус. Голову. И вот он я – вот он – снова Хомяк. Моё героическое альтер эго.

Снова предстаю этой культовой фигурой, подобно эпохальной личности Микки Мауса; я возвышаюсь, всё более; костюм проникает в меня, постепенно отождествляясь со мною; неделимо становится наше бытие. Теперь я и он – едино образцово сущее. Атомы и числа.

Заигрываю с девушкой на кассе: шлю ей воздушные поцелуи, которые в масштабе костюма выглядят весьма курьёзно; пантомимно, очертив контуры, дарю ей цветок, который жестами требую поставить в воображаемый стакан с воображаемой водой; и ей приходится всё это исполнять с умильной улыбкой на лице, иначе Хомяк не отстанет.

На улице сбегаются дети, начинают радостно визжать, когда видят меня в окне кондитерской.