Страница 19 из 69
Книга суда
Меня разбудили крики.
Детский, противный визг. И топот. Топот маленьких ножек по общему коридору.
Вы когда-нибудь задавались вопросом, возможно ли возненавидеть пятилетнюю девочку до такой степени, что с дрожью в руках и коленях желаешь выпустить этой малолетней потаскухе все внутренности? Неостриженными ногтями растерзать, разорвать, вспороть её голое пухлое пузо и разбросать по полу, расшвырять по стенам её горячие, липкие потроха, переполненный конфетами и печеньем желудок, набитые дерьмом кишки? Выломать её рёбра с душераздирающим треском? Раздавить сапогами грудную клетку – уже принадлежащую не когда-то жизнерадостному ребёнку, а разодранному на куски трупу – и вырвать, и сплющить в трясущемся, окровавленном кулаке скользкое её сердечко, которое, быть может, ещё будет продолжать сокращаться, пытаясь вобрать в себя и выбросить вон кровь? Сплющить этот комок мышечной ткани? Во все стороны будут брызгать, выпрыскиваться струи сердечных соков. Мать той девчушки будет дурниной орать, выть, скулить, на коленях нести околесицу, невнятную тарабарщину, подбираясь на четвереньках к тому, что осталось от её чада. А я... я буду победителем. Торжествующим вивисектором и изувером взирать на всю эту умопомрачительную картину позора и ужаса. Соседи в недоумении и со страхом в глазах будут смотреть на меня, боясь рта раскрыть, издать хоть бы звук. Они, эти трусливые шакалы, глядящие из проёмов приоткрытых дверей своих нор, они, они с завистью, с завистью и благодарностью будут смотреть на своего спасителя. На карателя неугодных, всегда орущих, визжащих, скверных детей. Я предстану пред ними божеством с руками, оскоплёнными кровью девственницы, кровью невинного дитя. В их благодарных взглядах я буду читать немые фразы, немые монологи, признания в любви, мне – истязателю, жестокому детоубийце, который избавил их от нескончаемого шума. Я их спаситель. Я их Мессия. Который принёс их миру телевизионного хаоса, нескончаемых ток-шоу, рекламы и ротожопия частицу мира и спокойствия. Мать воет пред изорванной кучей мяса, некогда бывшей ей дочерью. Эта куча мяса, раскиданная по всему коридору кровавыми, осклизлыми ошмётками ещё час назад могла бегать, прыгать, веселиться. Смотреть мультики и есть мороженое. Но теперь это – лишь груда компоста. И все мне благодарны. Благодарны, что я открыл в этой девочке ту, самую главную, завершающую её существование ипостась. Я снова просыпаюсь. Всё от тех же криков. Всё той же невыносимой пятилетней оторвы. Когда я дремал, в момент внезапно наступивших блаженных минут тишины, мне мерещились волшебные видения. Волшебные по своей редкостной приятности и редкостному кощунству и омерзению. Мне порой страшно и даже противно. Противно от самого себя. От своих мыслей, с которыми я ничего не могу поделать, не могу их куда-нибудь деть, далеко-далеко запрятать в глубины своего разума и больше о них не вспоминать, не прокручивать в голове безумным шаржем, безумной пляской безжалостного скотства, карикатурной жестокости. Хоть я и знаю, что не способен разорвать маленькую девочку на куски на глазах её же матери, не способен вообще причинить кому-то вред или принести боль. Но мне страшно ещё и оттого, что я могу ошибаться. Что, как рабу Чёрной шхуны[6], мне застит глаза пелена помрачения, и я кого-то изувечу... стану неудержимой жертвой импульса, куклой непредсказуемого катарсиса.
Но секунды логичного взгляда на собственные порой странные и пугающие позывы, их анализ, сменяются очередной волной злобы, пышущей жаром раздражения, мысленной отборной бранью, которая перекликается интонациями и синтаксическими конструкциями с теми матерными проклятиями, которые слала мать в адрес своей непослушной дочери. Мать бегала за дочерью, силясь её догнать. Но та лишь громче кричала и топала ногами в розовых тапках.
«Заткните свои поганые пасти!!!»
– Да ёб твою мать, ты, дрянь, успокоишься, или я за тобой весь день, блядь, бегать должна!!! – доносились рычащие женские крики из-за двери.
Визги девочки заглушаются, будто канули в пропасть. Даже не видя всей этой «пасторальной» картины, сцены материнства и детства, я отчётливо себе представляю то, как мать с силой хватает дочку за руку и припечатывает её лицом к своему громадному животу, подавляя тем самым звуки, позорящие её перед соседями.
– Марш домой!
Шлепок.
Девочка тихо потявкивает от обиды.
Мне жаль её.
С грохотом закрывается дверь.
Воцаряется тишина.
Я бессловесно посылаю хвалу всем богам этой Вселенной. Хоть и будучи убеждённым атеистом. Я укладываюсь поудобнее. Уютно заворачиваюсь в одеяло, подтягивая его до лица. Сжимаюсь милым, невинным комочком. Предвкушая все прелести сна...
Но через секунду я слышу звук будильника...
И мне хочется вломиться в квартиру той сквернословящей женщины и непослушной девчонки и разорвать обеих на куски, втоптать их обрыдлые лица в пол массивным своим башмаком со стальными набойками, растереть их физиономии в грязно-красную кашу из костей, мяса и кожи, мозгов, зубов и их поганых языков. Растоптать их глотки. Попрыгать на их дрыгающихся от боли телах, проламывая с каждым прыжком всё большую дыру, всё больший зев, кратер в их поросячьих тушах!..
Господи, как я устал... – ору я во всё своё продранное горло, во всю свою пересохшую глотку. Но никто этого не услышит. Потому что мои вопли раздаются маршем ненависти и неповиновения лишь в моей измученной, гудящей башке.
Голова болит. Тело всё в испарине. У меня лёгкий жар, как при простуде. Глаза слезятся и толком не различают предметов перед ними. Понимаю краем мозга – краем, который ещё в состоянии хоть что-то понять – что без обезболивающих мне и сегодня не прожить. И часа не выдержу на ногах. От света голова ещё сильнее ноет. Кости черепа до невозможности ломит. Невыносимо. Несусветная боль. Тошнота. Подступающая, подступающая, но всё никак не извергающаяся из меня, от чего мне бы, может, и полегчало.