Страница 53 из 81
Домов сидел на бетонной, широкой плите, что были нагромождены тут, у берега, словно индустриальные, рожденные городом скалы. Скалы уродливые и неестественные, с погнутой проржавевшей проволокой, прорастающей из них, с разбросанными всюду мусором и осколками.
Вода вокруг, что и изначально-то была серого, мутного цвета, сейчас вообще зацвела и источала неприятный, тухлый запах. Ко всему прочему под ней, на песке виделись осколки бутылок и разный другой хлам, например, старый холодильник. Как он вообще мог там оказаться, оставалось лишь догадываться. Зловонная тина повисла на частях арматуры. И даже то, что вечером все еще было жарко и душно, не прибавляло желания не то, чтобы умыться, но даже и хотя бы просто потрогать воду.
Вокруг летали жирные и ленивые чайки, издавая противный, базарный гомон. И среди всего этого хаоса, совсем рядом с Тошей, пробивался, руша бетонную твердь, маленький, покореженный беленький цветочек, словно демонстрируя, выставляя свою победу на обозрение. Недалеко сидела его кошка. Словно истукан, замерший навек, она не двигалась и глядела на тонувшее солнце, уменьшавшее зрачки в ее больших выразительных глазах почти до невидимости. Даже в подобном пейзаже она выглядела горделиво и даже картинно красиво, как древняя богиня. Прекрасная и опасная. Но это вряд ли чем-нибудь изменишь.
Антон смотрел на то, как солнечный диск медленно, словно нехотя, погружался пучину. Он не мог предотвратить свое падение, и воды поглощали его снова и снова. И вновь возрождался он завтрашним днем и снова тонул. И муки его, а может и наслаждение, были также вечны, как и само существование. И как его собственное существование, как и он сам, как бы не старалось солнце остаться там, наверху, все-таки что-то тянуло его вниз, заставляло отдаваться черным, холодным волнам, вонючим, непроглядным, изгаженным… каждый раз. И не было ни единого средства остановить это. Прекратить, или хотя бы отложить на время, чтобы передышаться.
Единственными мыслями Домова были в тот момент вопросы - знало ли солнце вообще, нужна ли ему эта передышка или остановка, как знало ли оно то, зачем существует и нужно ли это? И насколько глупо или же правильно следовать по тому пути, который тебе предлагают, также как глупо или правильно идти напролом, пренебрегая, возможно даже здравым смыслом.
Он не знал ответов на них. Ни тогда, ни ранее, ни сейчас, ни когда-либо вообще. И не знал, желал ли знать на самом деле. Единственное, что он хотел, как в тот день, так и в сегодняшний, это быть свободным. Свободным от всего. От прошлого, от настоящего, от будущего даже, наконец. Просто быть самим собою, и еще да – ничегошеньки не делать… Знать, что завтра, то же, что и вчера, а послезавтра, такое же, как сегодня – то есть такое, как хотел он сам. Только он сам. Один.
…Серые плиты, чугунные балки, сор и грязь человечества. Вот, что открывалось взору того, кто сидел там, в этот жаркий, липкий день.
И все же ему нравилось то, что он видел. Потому ли, что солнце золотило грязные воды, потому ли, что маленький цветочек – белое пятно – праздновал победу, а может быть и просто так, оттого, что он сидел без дела, и никого, кроме кошки, не было рядом…
Антон очнулся от своих воспоминаний уже в середине ночи. Рядом с ним, свернувшись калачиком, лежала Кири. То ли из-за трудного дня, то ли потому, что он был рядом, но она расслабилась, и, слегка успокоившись, наконец-то задремала. Ее маленькое тельце мерно покачивалось, повинуясь дыханию. Совсем крошка.
Домов взял ее на руки и, сам не зная отчего, понес в детскую. Нина все еще не спала. Она без лишних слов уступила Кири свою постель, отправившись вместе с ним в другую комнату.
Девушка устроилась на кровати, а Тоша прислонился к подоконнику. Свет фонаря за окном частично освещал ее профиль, и Домов неотрывно, но вместе с тем и как-то лениво разглядывал Нинино красивое лицо и пухленькое тело. Ее глаза были отрешены, но покатые плечи, укрытые распущенными волосами, иногда вздрагивали, словно она вспоминала что-то, что ее пугало.
Его влекло к ней. Вся ее живая, пышная фигура, будто пропитанная южным солнцем, шевелила в его естестве какие-то животные инстинкты, будила желание.
Вдоволь наглядевшись, он медленно подошел к ней и запустил в ее волосы руку. Та поглядела на Антона одновременно недоуменно и умоляюще.
- Не надо, - еле слышно попросила она, но Тоша не слушал.
Он слышал лишь, как кровь стучит в висках, и голос внутри нашептывал что-то непристойное.
- Пожалуйста, - повторила Нина, еще тише. – Прекрати.
Но Антон не собирался прекращать. Только не сейчас, когда воздух вокруг накалился добела, когда в нос ударил терпкий запах вожделения, когда его руки гладили эту нежную кожу, дрожащую от его прикосновений.
Нина попробовала освободиться, но ее соперник был намного сильнее, он не давал ей ни единого шанса на побег. Далеко не учтиво Домов скрутил бедняжку, заставив посмотреть ему в глаза.
- Не надо! Не…
- Молчи! – приказал он низким, гортанным голосом.
И она уже не могла ему противиться…
Его пальцы срывали одежду с ее стана, а губы впивались в плоть, словно он не целовал ее, а желал выпить эту прельщающую его жизнь, так бурлившую в ней. Выпить всю, до капли, не оставив в этом сосуде, так возбуждающем его, ничего, лишь оболочку, пустую и умерщвленную. Словно это и было его естеством, словно этого и требовала его суть – поглощать жизнь, оставляя за собой лишь погибель. Требовательно и бескомпромиссно он продолжал свою игру, и все, что ей оставалось – следовать за ним, слушаться этих сильных, мощных движений, покоряться, при этом все же не отступая.
И боль, невиданная до этого боль, пронизавшая ее тело все насквозь, и жар, в котором они оба горели, превращались в горькую, но усладу, обращались в какое-то ужасное, какое-то отвратительно непотребное и совершенно пугающее, но все-таки наслаждение…