Причастие

А что вышло?

Вы представляете себе жизнь поселкового клуба? Не портьте лоб морщинами – я вам её сейчас в беглых чертах обрисую. В нашем культурном заведении было сконцентрировано по максимуму всё: пение, танцы, вокально-инструментальный ансамбль, библиотека, вечерняя школа, кружок кройки и шитья, курс молодых мам, шашки, шахматы, школа игры на баяне, даже неофициальная забегаловка возле мужского туалета имелась. Ну что ещё? Ах да, самое главное забыл – кино! Это уже святое, это уже в каждом даже самом захудалом клубе имелось. Поскольку кружков было море и всем хотелось уйти домой пораньше, нашу рок-оперу, как сомнительное новшество, постоянно отодвигали на последние часы. Но, как говорится, чем больше мешают, тем больше хочется. И мы репетировали всякий раз до упора. В семьях, понятно, из-за этого возникали скандалы, но мы были устремлены к победе, а поди сверни с пути идущего покорять Эверест. Кстати, рок-опера – её, Вирсавии, идея, и сценарий, и распределение ролей. И сама собиралась принять участие. Я вот сказал – сценарий, но сценарий, собственно, был построен по мотивам популярных песен, но в сопровождении выходящих за рамки приличий суперсовременных танцев, на которые я бы, например, не рискнул даже под газами. Что вы! Засмеют! Упаси Боже, вылезти с таким на какой-нибудь самодеятельный конкурс. Даже до конкурса не допустят. Понятно, в нашей деревне всё проходило без цензуры, но рок-опера… «А это что такое?» – спрашивали нас. Мы пожимали плечами: «Да мы сами не знаем». И как объяснить? Об одной всего, но не её саму, мы только и слышали: «Иисус Христос – суперзвезда». И на тебе – угодили с суконными рылами в калашный ряд. И уже заранее знали – зал будет битком.

По ходу сценария я, как солист, не только должен был петь с Вирсавией дуэтом, но и обнимать, и есть её, а она меня глазами, и чуть ли не целоваться – «Так не должно быть, но всё же я взгляд твой ловлю».

И надо такому случиться, чего не «должно быть», то и случилось. Во время первой же репетиции.

Для лучшего вживания в роли репетировали в кинозале, где должно было состояться это необычное представление.

И когда одетая в чёрный хореографический костюм в зал вошла так называемая Вирсавия, мы в первую минуту даже опешили. Какое совершенство линий, пропорций, какая гибкость, изящество в каждом движении. Она свободно гнулась во все стороны, как змея, а завязанные на затылке в пучок чёрные волосы, смуглый цвет лица, яркие полные губы, миндального цвета глаза меня, во всяком случае, просто убили.

И в тот же вечер со мной произошло то, о чём упомянул в виде шутки про тест на роль обожателя. На самом деле мне не до шуток. И срываюсь я на них только потому, чтобы хоть немного от всего потрясшего меня до глубины души отстраниться. Иначе совсем ничего не смог бы толком рассказать. Полезли бы из меня одни мыльные пузыри, то есть чужие слова, а я как-никак всё-таки журналист. А журналистикой, как известно, отвергается всякая там достоевщина, иначе – психологическая и описательная дребедень, одна только конкретика, так сказать, живой нерв жизни допускается. И всё-таки нельзя обойтись без достоевщины, иначе и сам ничего не поймёшь, и другим не объяснишь.

Короче, зарепетировались мы в тот день до упора. Глянули на часы. А, маманьки! И добраться бедной Вирсавьюшке до своего Урии (Юркой мужа звали) не на чем. Да ещё в такую погоду (а была ранняя весна). Ну я и вызвался на родительских «Жигулях» оттащить. Не ночевать же ей в клубе?

Заранее зная, что Ленка погонит волну, домой из клуба не заглянул, а прямиком к родителям за ключами от машины и в гараж.

Что было потом, разумеется, расскажу. И уж чего там, признаюсь сразу: всё могло бы уже в тот вечер, только не с Димкой, а со мной стрястись. Видимо, от гнучести её тела и от всего остального я так опупел, что не ехал, а полз километров тридцать-сорок, не больше. И всю дорогу и говорил, и говорил, и наговорил столько, что она даже на меня с опаской смотреть стала. И не без основания. Так мне, видимо, сделалось невмоготу поскорее в её африканские губы влепиться, что я совершенно забыл о предварительных ухаживаниях. Надо было хотя бы с недельку перед ней на цырлах походить, а я, стоило нам метрах в ста от её девятиэтажки остановиться, как некультурный тип какой-то, нахрапом полез. Понятно, обиделась. Прямо так и упёрлась кулачонками между третьим и четвёртым ребром. Куда деваться? Отпустил. Она шмырк из машины и дёру. «Мужа, стало быть, любит, – решил я. – А жаль». И больше к ней не приставал. А потом она мне вообще разонравилась, а вот Димке…

Но сначала о том, чем для меня это обошлось.

Вхожу я домой и, как ни в чём не бывало, кричу с порога:

– Где моя любимая жена?

А она из продолжения прихожей, для экономии места совмещённой с кухней и туалетом (в бараке дело происходило), отвечает:

– Кабы любимая была, с чужими по ночам на машинах не катался бы.

«Доложили уже», – думаю, а вслух возражаю:

– Да всего лишь товарища по работе подвёз.

– А если, – прибавила громкости, – я-а себе товарища по работе в провожатые заведу? Мне, может, тоже страшно с тепличного комбината одной по вечерам возвращаться.

– У тебя что, – кричу, – короткое замыкание? Так откинь фазу да подумай, где комбинат, а где Автозавод.

– А-а, так я у тебя уже и безмозглая.

– Ленка, не буди во мне зверя!

– Знала бы, что ты такой гулёна, ни за что бы за тебя замуж не пошла!

– Это ты о ком на счёт гулёны-то?

– О тебе, о ком же ещё, не обо мне же? Я дома сижу, это ты вечно неизвестно где шляешься.

– И с кем, интересно, и чего я нагулял?

– А ты бы и хотел! Нет, правильно мне люди говорили: девка, смотри, за кого замуж идешь, он же бабник. Да я, дура, не верила, а потом сто раз покаялась, да поздно.

– Что поздно?

– А то поздно, была бы я такая, с которыми ты по ночам на машинах разъезжаешь, давно бы себе кого-нибудь завела, а на тебя сто куч наплевала.

Считаю необходимым продолжение разговора опустить. И вовсе не для того, чтобы пощадить уши читателя (думаю, он и похлеще слышал), а чтобы соблюсти меру, иначе бы и тридцати страниц не хватило, если весь разговор слово в слово записать, поскольку длился он часа полтора и оборвался лишь потому, что Ленке спать захотелось, а потом с неделю ещё несколько раз возобновлялся. Так что наплюйте тому в глаза, кто станет уверять, что переспорил жену. Заткнуть рот, скрыться с глаз – да, но переспорить… И это первая истина, которую я вынес из семейной жизни. Вторая была той, что ни в коем случае, хоть бы тебя с ног до головы мёдом облили и даже пообещали тут же всё простить, только скажи, никогда и ни в чём жене не признаваться. Что вы! Безболезненнее под танк лечь, чем, сказав жене правду, переносить, как она остаток вашей совместной жизни при всяком удобном случае ваши нервы утюжить будет. Поэтому Ленке своей, сколько бы она ни умоляла, я ничего не сказал. Да, собственно, ничего и не было, хотя и хотелось, чтобы было. Но мало ли кому и чего хочется. Не сажать же за каждое хочу на кол?

Поэтому перехожу к концерту. Как мы и предполагали, народу набился полон зал, даже в проходах стояли. Теперь я, конечно, понимаю, что именно концерт стал той ширмой, заглянуть за которую не удосужился никто. Ещё бы! Два якобы влюблённых придурка перед полным залом чуть не целуются («Так не должно быть, но сердце стучит неустанно. Я люблю-у, я люблю-у тебя-а»), а потом ещё пытаются кого-то уверить, что между ними ничего нет, а всё это для продвижения культуры в массы. О Ленкиной истерике скажу в нескольких словах. Никаких объяснений она принимать не хотела. Била посуду, выкидывала из шифоньера на пол бельё, собирала чемодан, хваталась за живот, будто трёхмесячного на свет произвести хочет. Даже кормилицу мою («Юность») молотком расколотить грозилась и всё остальное тоже…

Короче, стали за нами следить все кому не лень, и вскоре по посёлку поползли слухи, один нелепее другого. И застукали-то нас. И чуть ли не до развода дело дошло. И даже беременна она от него, от меня то есть, и пятое, и десятое…