Невеста

– Толстой не был злым.

– Ещё каким был!.. И всё же я сказал: «ни то ни сё». То есть, судя по фильму, «да», а не по фильму судя, «нет». Ваню, например, это ничуть не смутило, а фильм этот, я думаю, он тоже смотрел. Одно меня удивляет. И это уже не одну тысячу лет, подумать только – одно и то же! Вы обратили внимание, как он на неё смотрел? «Восторг в очах его сиял»! Удивления достойно, что при всей совокупности вещей и… мыслей он не видит в ней даже Нины Воронцовой.

– Какой ещё Нины Воронцовой?

– Была в стародавние времена на берегах Невы такая, как справедливо заметил великий поклонник гаремов… и бледных дев. Ах, Нева, Нева!.. Эта Нева меня самого чуть не свела с ума! Да что – чуть? Почти свела. Иначе бы стал я жить на чужой квартире – без холодца, без котлет и весь… вшивый-вшивый?..

Во всё время этой длинной тирады Пашенька всего пару раз глянула на Савву Юрьевича, а тот всё не мог понять, что её беспокоит.

И когда наконец собрался уходить и, выйдя в прихожую, неторопливо оделся, всё стоял, поглядывал на Катю, которая, не обращая внимания на его определённо намекающие взгляды, думая о своём, рассеянно, как и Пашенька, смотрела сквозь него.

– Хотел историю одну рассказать, да не знаю…

– Отчего же? Расскажите, – машинально отозвалась Пашенька.

– Или уж рассказать…

Катя наконец догадалась попрощаться и уйти в зал.

– Так рассказать? – спросил опять Савва Юрьевич.

– Что? Да-да, расскажите.

И когда на Пашенькином лице изобразилось что-то вроде прилежного школьнического внимания, начал:

– Тётя у меня была, тётя Нюша. Смерти боялась, как огня, и не заговори, на покойников вообще смотреть не ходила. Так я, бывало, подойду к ней и спрошу: «Тёть Нюш, а что будет дальше?» – «Учиться, говорит, пойдёшь». – «А потом?» – «Дальше, говорит, учиться пойдёшь, анжанером али ышо кем станешь». Я ещё, помнится, тогда подумал, чем «анжанером», лучше «ышо кем». И, как видите, стал… «Ну, а потом, говорю, после?» – «Ну, что потом? Женишься, говорит, дети пойдут, внуки пойдут». – «А потом?» – «Да вон хоть сад насадишь, когда на пенсию выйдешь, и будешь, как Мичурин, разные сорта выводить, на базаре ими торговать да жить припеваючи». – «А дальше, спрашиваю, потом, когда все зубы выпадут?» Тут она догадывалась, к чему клоню, метала в меня что под руку попадёт и кричала на весь дом: «Чтоб ты провалился, сатана! Чтоб тебе лопнуть, чёрт пустой!» И дня на два, на три настроение ей испорчу. Хоть и всыплют мне, а всё равно мне забавно… Это ж, думаю про себя, какой талант, а!.. А тут снится мне сон, со всех четырёх сторон, как один замысловатый дедок у нас говаривал. Будто бы заболел я и помираю, лежу на лавке в простой деревенской избе. Помираю – помереть не могу. Сам измучился и всех измучил. И тут приходит один старик, колдун – не колдун, а так, какое-то старообрядческое недоумение, не то верующий, не то помешанный, чёрт ему голова, да советует матушке: запряги-ка ты, Надежда, кобылу задом наперёд да гоняй по двору, пока трижды не обложится, потом задвижку у печи открой, а там увидишь, что будет. Она так и сделала. Запрягла, погоняла лошадь, задвижку сняла, ждёт. И что бы вы думали? Выскакивают из печи два мужика, две хари чёрные да злобные, и прямиком ко мне. У одного топор. Размахнулся он да ка-ак стеганёт меня по груди. Я было кричать, а рот свело. Грудь мне распахали, схватили что-то – и в печь. Я дёрнулся, да не тут-то было. А мать облегчённо: «Неси, говорит, Кузьма, гроб». Был у нас плотник Кузьма, гробы всем делал. Я в слёзы, обидно, понимаете ли, что и гроб заранее приготовили. Ну и проснулся, конечно, не дал себя прежде времени похоронить… Такая, скажу вам, Пашенька, история. Глупая, конечно, но всё это я к тому, что и я такой же любознательный человек, как и Мокий Федулович.

– Так… если вы «всё» понимаете, зачем же смеётесь? – в удивлении выговорила Пашенька.

– А зачем вы меня об этом спрашиваете? Ведь я почти убеждён, что жизнь – абсурд, а живу… Скажите, я вам не очень противен? – спросил он вдруг, испытующе заглядывая ей в глаза.

– Что вы! Нет! – ответила она поспешно и, как дитя, покраснела.

– Вот как? Но вы разве не видите, что я всё время как бы… виляю?

– Вижу.

– И вам это ничего, не противно?

Пашенька в недоумении пожала плечами.

– Стало быть, – заключил Савва Юрьевич, – вы понимаете, что не могу же я жить всерьёз. Все мы, Пашенька, в некотором роде шуты, ну, а я в первую очередь. Оттого что… да!.. пуст, как амбар после нашествия татар. Недаром же у меня и фамилия такая – Амбарский. Хотя это и не моя фамилия. Вообще – ничья, так, «звук пустой в лесу глухом»… Псевдоним… – И в порыве покаянного великодушия признался: – А ведь я вам наврал! Честное слово! Всё это, про печку, на самом деле было – в Америке… пардон в Архангельске. Хотел сказать «в Архангельске», а почему-то сказал «в Америке». Не знаю почему… – и, доверительно глянув ей в глаза, прибавил потихоньку, почти шёпотом: – А знаете что?.. Нет, не скажу.

– Отчего же? Скажите.

– Вы будете смеяться.

– Я?

– Не будете?

– Нет.

– Тогда вообще не скажу… Или скажу. Шли бы вы за меня, Пашенька, замуж.

Улыбка дёрнула его губы, а во взгляде было, что называется, плюй в глаза – всё Божья роса. Пашенька растерянно улыбнулась, нахмурилась, опустила глаза и ответила, казалось, совсем не понимая того, что говорит:

– Я… подумаю…

Такого оборота дела, видимо, даже сам Савва Юрьевич не ожидал и на всякий случай поспешил поскорее удалиться.

– О чём это он? – как всякая нормальная женщина, тотчас появилась в дверях зала Катя.

– Что? А-а… О замужестве, – ответила Пашенька, словно речь шла о чьём-то, только не о её замужестве.

– О чьём? – не веря своим ушам, переспросила Катя.

– О моём. О чьём же ещё?

– Что-о?! Ты с ума сошла?

– Ну почему…

– Да на нём пробы ставить негде! – до глубины души возмутилась Катя. – Ты думаешь, про кого он сейчас рассказывал? Про себя и рассказывал! Сам он этого героя социалистического труда и играл, только не в кино, а в своем спектакле. И сам же насмехается! И вообще чуть ли не каждой встречной таким образом предлагается. А ты – почему-у!..

– Да-да, Кать, я понимаю… – также рассеянно, по-прежнему хмуря брови, кивнула Пашенька.

– Чего ты понимаешь?

– Знаешь, Кать, я, конечно, много чего не понимаю, но главное… Постой, что же главное?..

Но в эту минуту позвонили в дверь и, точно привидение с того света, объявилось то, что совсем ещё недавно было Ваней.

– Ну-у? Проводил? – тут же накинулась на него Катя.

Вместо ответа Ваня потупил очи.

– Свадьба когда? – не отступалась Катя.

– Не понимаю, за что ты меня ненавидишь? – неожиданно, чего с ним давно не бывало, вспыхнул Ваня. – Что ты всё время надо мной издеваешься?

– Я тебе на хвост, что ли, наступила? – удивилась-возмутилась, в свою очередь, Катя и хотела пойти в атаку, но Ваня опередил:

– Ну всё, всё, Кать, прости.

Катя даже головой покачала. В виде примирения предложила:

– Холодец будешь?

– Давай.

– Мясной.

– Давай мясной.

– Чудеса да и только! – всплеснула руками Катя, направляясь на кухню. – А водки, случаем, не желаешь? – крикнула оттуда.

– И водки давай!

– Потрясающе! – донеслось до них. – И холодец, и водки – всё давай! Это что же такое на свете творится?

Когда Ваня с Пашенькой пришли на кухню, всё уже стояло на столе – и холодец, и хлеб, и горчица, и полная рюмка водки.

Катя спросила Пашеньку:

– А ты не желаешь?

– Разве что чаю…

– А не водки? Нет?.. Ладно, садись, чайник сейчас принесу.

Она ушла в зал. Буквально тут же вернувшись с чайником, поставила на плиту и ушла снова. Было слышно, как она собирает на поднос блюдца и чашки.

– И всё время она так, – недовольно обронил Ваня.

– Она, Вань, любя. Знаешь, как она за тебя переживает?

Ваня невесело усмехнулся.