Это игра

Этот препарат хорошо себя зарекомендовал с крысами и собаками. С людьми немного хуже.

Палец опробовал его на двух бездомных. Борюсик, с говорящей фамилией Бездомный, принял лекарство хорошо. Будучи насквозь пропитым алкоголиком и наркоманом, его организм воспринял такой химический стресс из шприца Палеца на ура. Второй мужик, тоже бродяга из здешних мест, с еще более говорящим прозвищем Инвалидыч – заболел. Пришлось срочно очищать его кровь. Вроде, ушел живой.

Инвалидыч тоже был алкоголик и тоже сидел на каплях Палеца. Но Борюсику было до тридцати. Инвалидыч возрастом был как Палец и Рая, за пятьдесят. Как воспримет больной и стареющий организм Раи новый препарат, учитывая постоянные пичканья её вен всякими лекарствами, Палец не знал.

Но он рискнул. Игла опустилась в набитую шлаками и жиром плоть. Палец знал все вены Раи, пусть и практически не видные под толстыми покровами. Он всегда угадывал иглой. Рука сама несла шприц в нужное место. Родные вены, родные сухожилия, родные кости. Родная душа за всем этим таким меняющимся и все более чужим телом. Но душа – все равно родная. В этом то и проблема.

Когда Рая получила дозу, она моментально заснула. Следующие полчаса Виктор каждые тридцать секунд проверял пульс Раи. Это был единственный случай, когда он дотрагивался до неё за последние десять лет. Что бы сразу меры принять, реанимационные. Можно было подключить её к осциллографу, но ему Виктор не доверял. Старенькая техника.

В этот день Виктору все же пришлось воспользоваться ненадежным измерителем пульса. Когда рядом на экране зеленой линией запрыгал пульс Раи, Виктор отошел от неё. Потому что у Палеца снова начался кризис. Так называлось это состояние.

Все тело покрывалось ненавистной теплой пленкой. Но тепло это скорее было сродни жару из адского котла, нежели приятному нагретому воздуху из потрескивающего камина. Кости начинало ломить, мышцы судорожно сокращались. Голова отключалась, и Палец ненавидел себя еще больше. Если до кризиса и после него ненависть была только к телу, то во время отключения мозгов ненавидел Виктор и себя тоже, себя всего. Как же, без мозгов-то! Как же это – голову терять!!

Урод.

Единственное лекарство Палец находил в пол-литровой банке. Что было раньше в этой банке, не важно. Сейчас там был нож. Собственно, Виктор лечился не банкой, а именно ножом. Он брал его в единственно оставшуюся руку и надрезал, резко и вожделенно, плоть на другой руке. Собственно, лекарством был не сам нож, а то чувство, какое он давал.

К череде застывших бледных шрамов добавился новый, движущийся, красный.

И кризис прошел. Счастливый человек – для того, что бы прошел кризис, нужно всего-то сделать увечье.

Боль – и никакого кризиса.

Тут была своя логика. Вполне себе логичная.

Если пройтись взором по Логову Виктора, то в сонмище фотографий, лобызающих тыльной стороной все поверхности, до которых можно дотянуться, можно увидеть множество врачей, студентов, пациентов, которые пожимают Палецу руки, пациентов в компании Палеца, держащих букеты цветов, бутылки дорогого алкоголя, конфеты и прочие сладости. Много детей. Много стариков. Искры радости в их глазах. Искры радости в глазах его.

Были и строгие фотографии, деловые, повседневные. Вот удачливый фотограф застал его идущего быстрой походкой по больничному коридору. Вот пятиминутка с хирургами и анестезиологами в ординаторской, и Палец что-то убедительно доказывает немолодому кардиологу с бритым черепом и плотно сомкнутыми губами. А вот они вместе с этим же кардиологом во время утреннего обхода замерли в стоп-кадре над кроватью пациента. И в выражении лица Виктора читается самый неблагоприятный прогноз. Он умел проигрывать без истерик. А вот он в гостиничном номере после получения международной премии в области сосудистой хирургии, присуждающейся раз в четыре года… и как будто никакой радости на лице, только многолетняя усталость проступила наружу, да желание поскорее всех выставить вон. Он умел выигрывать без ликования. Ибо знал: победа от поражения отличается лишь дозой и концентрацией основного действующего вещества.

Логово отличалось известной просторностью, с избытком предоставляя места для фотодокументов, бумажных осколков памяти. Случалось, их количество возрастало каждый день по воле Виктора. Возвращая из забвения фрагменты жизни, он клеил их на стены и шкафы, раскладывал на столах и этажерках… казалось, он заново – шаг за шагом – переживал запечатленные моменты, поглощал и не мог насытиться, наполняя себя, вколачивая вовнутрь, стяжая, заглатывая, утрамбовывая, благоговея, наслаждаясь, мучаясь, утоляя звериный голод и проклиная нелегкую пищу… А потом наступало пресыщение, токсичной волной рвотного рефлекса подступало оно к горлу, доводя сознание до противной дурноты, до головокружения. Далее – шаткая пауза, безвременье, когда опускаются руки и на смену чувствам приходит глухое тягучее отупение. Пауза заканчивалась бешеной реакцией, кульминацией неприятия, взрывом ненависти к прошлому, не к прошлому вообще, но к своему, персональному, пережитому лично в домах, городах, кабинетах, машинах, театрах, постелях… и вот сейчас заново увиденному на проклятых глянцевых листочках, которыми какой-то негодяй испачкал стены и мебель, пространство, душу… И тогда Палец срывал и комкал несчастные фотографии, рвал, топтал и запихивал охапками в обалдевшую мусоросжигалку. Вместе с людьми, интерьерами и ландшафтами, рукопожатиями, улыбками, счастьем; вместе с самим собой. Он расправлялся со своим прошлым, за то, что оно было прошлым, за то, что оно было его, за то, что оно было. И за то, что его теперь нельзя вернуть никакими заклинаниями и оперативным вмешательством.