Это игра

Палец отдышался и положил провод на место. Хорошего понемногу. Вечером должны зайти несколько тел, за каплями. К каждому – отдельный подход. Нужно поднимать досье, а если заходит новичок – то записывать его предпочтения.

Сам Палец свои же Капли не пробовал. Иногда, легкие настойки, сиропы – дар фармацевта требовал дегустации. Покажите мне бармена, который не пробует коктейлей, повара, который не ест мясо или… вообще любого сапожника без сапог. Посему и Виктор иногда капал на язык вновь изобретенную формулу. Нужно знать, на чем держишь другие тела.

Но никогда не в целях получения «кайфа». Это так, только лишь для дегустации. Сначала была пропорция 10 на 90. Десять процентов всего, что проходило через колбы и пробирки, шло за дверь Логова, 90 – уничтожалось. Затем пропорция долго держалась на показателе 28/72. И где-то полгода назад Виктор понял, что мастерство растет. Раиса высчитала и написала в книге учета:

34/66.

От этой цифры Палец похлопал бы в ладоши, если б Рая не отрезала ему руку год назад. Палец не обижался, он попросил её об этом сам. Потом шла нога, кусочек уха, кусочек носа, левое яичко. Для операции приглашались двое других тел, оба – преданные покупатели Капель. Виктор им даже доверял. Раиса была хорошей ассистенткой, Палец в знак благодарности подарил ей яичко и другие отрезанные части. В конуре Раисы они, забальзамированные, хранились до сих пор. Яичко она вообще носила в засаленном фартуке в красный горошек.

В общем, все прошло успешно. Самое главное, что два хирурга, как и было обещано, остались с Виктором пока он не сможет взять в руки электрошокер, что бы отбиться от Раисы в случае приступа похоти. Врачи сдержали слово, получили огромное количество конфет с каплями, прыгали от счастья, ибо не смогли сдержать себя и сожрали сразу три. Огромная доза, но Палец не стал возражать – он радовался своей инвалидности, радовался болям в запястье, на котором теперь заканчивались оголенные нервы.

Даже Раиса тихонько подвывала в углу, разжевывая свою порцию манной каши. Чтобы Рая не укусила его, Виктор ещё вначале удалил ей под принудительным наркозом (выстрелил дротиком с вызывающей сон Каплей в задницу) передние зубы.

Это был праздник боли и унижения!!

А как можно не назвать праздником, когда проклятое тело не уносит в воспоминания? В этом логове Виктор мог предаться только лишь нескольким воспоминаниям, что и делал постоянно.

Как только тело напоминало болью, Виктор делал ещё большую боль. Она заглушала предыдущую и приносила удовольствие.

Тут есть своя логика. Вполне себе логичная.

Если ты мысли воспринимаешь как нечто объемное, нечто, с чем можно действовать, работать как каменотес с камнем или портной с тканью – то это играет против тебя. Потому что есть тело.

Ничего сложного: мысли тянут в прекрасный, совершенный, лучший, самый красивый мир абстракций, формул, понятий, игр. А потом мысли по какому-то дьявольскому замыслу оказываются зажаты телом.

Тело это границы, и ничего так не мешает мысли, как выстраивание границ, физических. Ты либо погружен в прекрасный мир абстракций, формул, понятий, игр, либо тебе приходится концентрироваться в теле и выстраивать в себе границы. Чтобы не обидели хулиганы. Чтобы не смеялись на работе, обзывая рассеянным. Чтобы родители не мешали своей лаской, строгостью или назиданиями. Что бы никто не тебя не кашлял. Мешает чужой кашель мыслям. Мешают чужие прикосновения мыслям. Любые прикосновения. Любые прикосновения других тел. Другие тела мешают мыслям. Другие тела вынуждают выстраивать границы. Другие тела мешают превращаться в поток сознания. Свое тело – тоже. Оно отвлекает своими позывами. Оно впускает в чистое сознание слова других тел, а ничего так не омрачает абстракции, прекрасные умозаключения, как чужие голоса других тел.

Урод.

Тело это якорь.

Тут есть своя логика. Вполне себе логичная.

Весь мир для Виктора Палеца был связан. Одного предмета для него не существовало. Существовали сразу множество понятий одного и того же предмета, все ситуации, где он встречался с Виктором. Ассоциации, ассоциации, ассоциации. Так вот – тело, так или иначе, ранило разум. Любое прикосновение, любой контакт с иным телом нес отвращение. Палец не знал, почему. Но догадывался, как будто бы кто-то во сне шептал ему, капая на веки красными и черными каплями: «прикосновение есть попрание границ, призыв к выживанию. Это то, что мешает мысли быть чистой. Это – телесное. Оно грязно лишь потому, что требует концентрации, разрушающей мысль». И в то же время неумение концентрироваться и волей отпугивать другие тела чревато ранениями чужой плотью, чего Виктор не переносил. Нигде и не от кого. Никаких прикосновений, оставьте меня в покое, черт бы вас побрал!!!

– Оставьте меня в покое, черт!! – крикнул Виктор. Он сидел в своем инвалидном кресле напротив стены логова и стукнул левой культей и правым кулаком по желтовато-зеленой краске, которой были выкрашены все комнаты землянки-логова.

Урод.

Палец никогда не матерился. Разве что «Черт!». Это для него было самое суровое проклятье. Да и голос-то он не повышал, разве что в особых случаях.

Никаких прикосновений. Границы – это война, агрессия, напряжение. Виктор этого не понимал, не хотел, не желал. Его стареющий организм был проклят самим собой. Палец был из тех, кто выкидывал зеркала. Из тех, кто зеркалам тела предпочитал зеркала души, будь то книга или просто голос, речь.