Страница 5 из 135
Рунхи… Верховный попробовал про себя это слово на вкус. Что ж, теперь-то, благодаря инопланетникам, он знает кто они. И кроме того, некоторые события и явления из новейшей истории предстают в совершенно ином ракурсе.
Пора бы начинать аудиенцию.
— Просите господина Краснова, — распорядился он по селектору.
Получив вызов, коллежский секретарь, сопроводил гостя в кабинет Верховного.
Взору Петра Викторовича открылось просторное помещение, выдержанное в имперском стиле. На первый взгляд, всё здесь казалось гипертрофированных размеров: мебель, окна, гардины, люстра с хрустальными подвесками в центре потолочного свода, полотна с батальными сценами и портреты государственных деятелей прошлых времён, рядом с которыми колоннообразные двухметровые постаменты с бронзовыми и мраморными бюстами смотрелись карликами. Ворсистый однотонный ковёр тоже казался огромным, застилающим чуть ли не весь кабинет. Длинный Г-образный стол, отделанный линкрустом, начинался метрах в четырёх от входа и тянулся через весь зал, зрительно сужаясь к перемычке буквы «Г». Стулья под стать столу – с высокими спинками, широкие, будто делали их для великанов трёхметрового роста. В дальнем углу, у занавешенного окна, размещался дальновизор на массивной тумбе с выдвижными ящичками, а рядом остеклённый бар с бутылочной батареей.
Была ещё одна деталь в обстановке, на которую Краснов просто не мог не обратить внимания. Тонкая золотая табличка на обычной подставке из нержавейки, повёрнутая в таком ракурсе, что любому гостю можно было без труда прочесть выгравированную на ней надпись. Именно эта надпись и привлекла внимание. «Жизнь подобна выстрелу в упор», гласила она.
«Что-то, вроде, знакомое», — подумал Краснов и память вдруг сама услужливо открыла доступ к давно не тревоженным закуткам. «Жизнь подобна выстрелу в упор… Внезапно, без всякой видимой причины, не спросив на то его согласия, человека ставят перед фактом появления на свет»… — вспомнилось следом, а затем пришло и удивление, что здесь ещё помнят полубезумного мудреца Конрада, жившего в XIX или может быть в XX веке докосмической эры.
Верховный поднялся на встречу, рассматривая гостя с тем видом, с каким обычно сопоставляют облик известного по фотографии человека с ним же самим, но в натуре. Цепкий взгляд сквозь тонкие стёкла очков в элегантной роговой оправе, грузная фигура, утомлённое осунувшееся лицо, обрамлённое заострённой бородкой с проседью – Краснов примерно таким себе и представлял Ольшанского.
— Рад нашей встрече, Пётр Викторович, — произнёс Верховный с теплотой, протянул руку, одновременно другой указывая на стул. — Прошу.
— Благодарю, Аркадий Филиппович. Я рад, что вы нашли время принять меня.
— О чём речь? Мне давно следовало сделать это… Как добрались? Не утомились ли ждать в приёмной? — с напускной виноватостью осведомился Ольшанский.
— Об этом не извольте беспокоиться, Аркадий Филиппович. Ваш секретарь – превосходный шахматист. Давненько я не играл.
Верховный улыбнулся, снимая очки и массируя глаза.
Пётр Викторович, в свою очередь, успел составить предварительное о нём мнение. Составить по первым впечатлениям, которые, исходя из личного опыта, как правило, оказывались верными. Для этого хватило всего лишь первых обронённых хозяином кабинета фраз, физиономических навыков Краснова и кое-какая информация, предоставленная в штаб-квартире разведупра. Несомненно, радовало то, что с Красновым не затевалась игра в инкогнито высшего руководства.
Во-первых, несколько удивляла такая вот форма приёма. В Новороссии приверженность к церемониалам была явлением распространённым, но Верховный изволил принять… Нет, не то чтобы как равного, а скорее как сослуживца из соседнего департамента. Во-вторых, на Ольшанского будто давила непомерная ноша, что сразу бросилось в глаза Краснову, как опытному чтецу душ человеческих. С подобными типажами государственных деятелей Петру Викторовичу приходилось сталкиваться не единожды. То что Верховный, будучи чиновником довольно высокого ранга, воспринял своё выдвижение не как высшую и желанную цель собственной карьеры, но как тяжёлую и вынужденную необходимость, этого Краснов конечно не знал. Но знал он другое, подобные Ольшанскому тихие и незаметные канцеляристы, волею судьбы возведённые к вершинам власти, были зачастую подвержены душевным терзаниям под грузом взвалившейся на их плечи ответственности. Со стороны это могло выглядеть как нерешительность, да иногда так и было. Но в данном случае не в нерешительности дело. Всё прозаичней: Ольшанский был обделён той несгибаемой волей, той слепой убеждённостью в собственной непогрешимости, что присущи натурам маниакально рвущимся к власти. К безраздельной власти. Рвущимся, не замечая на пути препятствий, каковы бы они ни были: люди ли вставали на их пути, традиции ли, основы государственности или вообще законы исторической эпохи.