Страница 12 из 52
— Услышав соловья в роще, я вспомню о чудном голосе моей Донны. Увидев зелёный луг, пожелаю, чтобы Донна смогла отдохнуть на нежнейшем ложе. Касаясь губами потёртой кожаной фляги, подумаю, что однажды Донна соизволила напиться из неё — и память о поцелуе будет такой же сладкой, как и сам поцелуй, — словно против воли Паола произносила давно забытые фразы.
— Мой возлюбленный — сокол в апрельском небе, нет быстрее его. Мой возлюбленный — пламя, рядом с ним я не мёрзну и в январе. Мой возлюбленный так прекрасен, я гляжу на него и не замечаю солнце, — голос юноши стал вдруг высоким, женским…
Паоле почудилась слитная песня флейты и барабана. Старик Панталоне выкрикивает — «Спешите увидеть, вы такого не видели никогда!». От трико Арлекина пахнет потом и смехом. Пёс Арто скребёт лапой ненавистную юбочку. Обезьянка Жужу подкрадывается к кувшину — если не отследить, то к концу представления эта мартышка налижется, словно заправский пьяница. У Кормилицы красные щёки и след поцелуя на шее. А за занавесом, в первом ряду ярмарочной толпы — сияющее лицо юноши с родинкой у верхней губы.
— Ты бессмертен, бес Леонард.
Юноша грациозно поднялся — вместо страшного балахона на нём оказались парчовый камзол, белые панталоны и расшитые туфли с пряжками.
— Конечно, радость моя. Я живу столько лет, что твоей очаровательной головёнке невозможно даже представить это число. Я привык и уже не скучаю…
— Ты бессмертен. А мы — нет. Ты хотел вытащить из тюрьмы своего Эмиля, порочного злого мальчишку. Мы пошли за тобой, как один, вся труппа — разве можно отказать благородному, щедрому и весёлому духу праздника Карнавала? Мы сыграли со смертью и выиграли, помнишь? А наутро в балаганчик явилась стража. Знаешь, что такое тюрьма Святого Престола, ты, бес? — Паола судорожно вздохнула, — Эмиля ты спас. И меня уволок за шкирку с костра. Остальные — все, все…
— Ты ревнуешь меня к этому сорванцу, Пьетра? Оставь, никто не может с тобой сравниться, — Леонард осторожно сел рядом с плачущей Паолой, сдвинул чепец, начал гладить седые волосы. Удивлённая луна наблюдала, как под чуткими пальцами старое серебро превращается в бесстыже яркую медь. Леонард коснулся лица монахини — и кожа разгладилась, розовея, словно свежий цветок… Звон колокола заставил беса отпрянуть. Паола вскочила, её трясло.
— Изыди, дьявол, убирайся к себе в преисподнюю!
— Когда Фьяметта насыпала жгучий перец в твой грим, ты ругалась куда изящней, — тонкий стан Леонарда изогнулся в шутливом поклоне, — трижды ты звала меня, и я приходил. Теперь я волен трижды позвать тебя. Третий счастливый. Смотри!
На ладони у Леонарда лежала роза. Бутафорская, тряпочная красная роза — сколько поколений Коломбин надевало её, играя фарсы дель арте? Беглянке из женского монастыря, хулиганке и безобразнице Пьетре было почти семнадцать, когда она в первый раз закрепила цветок в кудрях. Целую жизнь, полную солнца, аплодисментов и поцелуев, она выходила на булыжники и подмостки, выходила всегда босиком. И играла…
Паола вцепилась в пыльную розу, словно роженица в младенца. Леонард рассмеялся — звонко, будто бы хрустальные шарики сыпались по серебряной крыше.
— Приколи её к волосам радость моя, но прежде уколи палец шипом. И останешься рядом со мной — вечной спутницей, вечной актрисой бессмертного карнавала. Пока солнце не коснётся лучом часовни, у тебя есть время подумать, решай. Я…
— Не надо, Леонард. Правду ты говоришь или лжёшь — есть слова, с которыми не играют даже в театре. Я подумаю до рассвета, у меня ведь ещё есть время? — протянув руку, Паола легко погладила бархатистую, словно персик, щеку беса.
— Ту улыбаешься так же как прежде, годы не властны над истинной красотой, радость моя. И знай — что бы ты ни выбрала — ты лучше всех. Клянусь звездой балаганщиков и глупцов — такой актрисы я не встречал и не встречу, помнишь — ты вставала с колен и говорила «Чудо…» и зрители верили, будто твой Арлекин и в самом деле воскрес.
— Льстец. Ступай… слава богу мои невесты даже не представляют, с кем я веду беседу.
— Это был бы чудесный фарс — монахини пользуют сирых и страждущих, а настоятельница в это время целуется с чёртом.
— Ну уж нет… ты забыл, как щедра я была на хорошие оплеухи? До свиданья, мессер Леонард, — Паола развернулась и неторопливо пошла назад — за надёжные стены обители. Молодое, звенящее «Прощай, Пьетра» заставило её вздрогнуть, но не ускорило шага. Влажный воздух был полон запахов — винограда и театрального грима, пирожков с печёнкой и пива, дорожной пыли и шуршащего шёлка нового платья…
— Матушка!!! — истошный вопль сестры Гонораты вернул Паолу на землю, — матушка, стыд какой!
— Тихо, сестра. «Отче наш» про себя — и рассказывай.
— Послушница наша новенькая, Кларета… остроносая, рыженькая такая… она…
— Что она? Варенье из кладовой утащила? На мессе заснула? Тебя дурой назвала?
— Не спалось мне, матушка, решила сходить в часовенку помолиться. Шла мимо виноградничка, глядь — кусты шевелятся. Заглянула — а там Кларета и паж госпожи Флоримонды, ой, матушка… — Гонората нацелилась выть.
— Значит так, — Паола сняла с пояса связку ключей, — пойдёшь сейчас в кладовую и возьмёшь два лимона. Один съешь сама, чтобы впредь крепче спалось, другой Кларете скорми, чтобы не так сияла. Она ведь не постриженная ещё?
Удручённая Гонората покачала головой.