После огня

Его мутило. Мутило страшно, до невозможности. И он думал только о том, как удержать кишки внутри себя и не разорваться. Вся жизнь превращалась в мясо и пепел. Может быть, после такого лучше и не жить вовсе. Или не знать, потому что когда знаешь, то задыхаешься от этого знания.

Кадры сменялись на экране с пугающей скоростью. Он никогда не любил документальное кино. Оно вызывало чувство тревоги. Он, ученый, историк, не любил документального. Теперь ненавидел.

Сначала панорамная съемка из Аушвиц-Биркенау. Тем более утяжеляющая восприятие, что черно-белые кадры были скорее… черными, будто выгоревшими. Потом фотографии, фотографии, фотографии.

Ноэль пытался сконцентрироваться на субтитрах, но не выходило. Картинка тревожила. Картинка заставляла испытывать животный страх. Нет, он боялся не того, что видел теперь на экране в кинотеатре. Он боялся самого себя, своих воспоминаний. Они воскресали, не спрашивая. Складывались в горы трупов – искалеченных, изуродованных тел. У многих не было лиц, их слизывало огнем, давило танками, рвало бомбами. И он был частью этого, частью огромного механизма… машины… машины смерти.

- «Машина смерти»? – негромко переспросил лейтенант Уилсон, лишь бы отвести взгляд куда-то в сторону.

- Да, под таким названием они будут его смотреть, - спокойно ответил Риво, а на лице его играл свет, отражавшийся от экрана. Это тоже было отвратительно.

- Значит, с меня – перевод субтитров?

- Здесь мало кто говорит по-английски. У них обучение языкам не поощрялось.

- До войны я знал нескольких ученых, свободно говоривших на трех-четырех языках.

- Ключевое слово, Уилсон, «ученых». У кого вы там живете? Семья бюргеров? Обыкновенная семья? Там говорят по-английски или по-французски?

- Нет, господин генерал.

Риво пожал плечами и усмехнулся.

- Будем водить их сюда с работы. Устраивать коллективные принудительные просмотры. И пусть только попробуют не рыдать. Вас ведь пробрало?

Ноэль кивнул и снова посмотрел на экран. Это была пытка. Для него это была пытка. Что говорить об обывателях? Американцы прислали подарок – пособие по перевоспитанию немцев. Документальный фильм, который следовало демонстрировать гражданам городов французской оккупационной зоны. Американцы всегда умели неплохо снимать – а здесь декорации были самые качественные и специальных эффектов не требовалось. Машина смерти сработала безупречно вместо декораторов, гримеров и осветителей. Пожалуй, сама Клара Уилсон, вечно недовольная работниками киностудий, могла бы только поаплодировать режиссеру-постановщику. Ни одного актера, а шедевр такой величины, что хоть всю жизнь бейся – подобного не снимешь. Его главная ценность в том, что достигает сознания, вгрызается в него, и навсегда остается внутри. Ночным кошмаром.

- Сколько у меня времени? – спросил лейтенант.

- Чем быстрее справитесь, тем лучше. И никакой им Лиды Бааровой. Пусть сперва этим нажрутся, - генерал ткнул пальцем в сторону экрана.

Ноэль с трудом сглотнул выступившую во рту слюну. И чуть заметно зажмурился. Если бы он верил в существование ада, то был бы уверен, что в действительности ад – на земле. В это время и в этом месте. Запечатлен на пленке. Навсегда.

Домой он шел пешком. Следовало проветриться. Морозный воздух прочищал мысли. Иначе хоть напейся. Но у него была особенность – от алкоголя он никогда не забывался.

Идти пришлось через небольшую площадь, где сам собой вырос стихийный рынок, куда жители Констанца сносили вещи из своих домов и продавали почти за бесценок. Попадались даже произведения искусства. Или просто добротные немецкие предметы быта. Теперь желающих продать становилось все больше – нужно было выплачивать штрафы. А купить – все меньше. Люди голодали. И Ноэль, глядя сейчас на их лица, почему-то невольно задумывался над тем, что для них худшее наказание: голод или «Машина смерти», увидеть которую им еще только предстоит? Страшно… за какой-то час они должны были впитать не много, не мало – шесть лет.

Неожиданно он наткнулся в толпе на глаза, которые теперь узнал бы, наверное, где угодно и когда угодно. До него доносились обрывки разговоров, и мир вокруг замер. Он сосредоточился в этих глазах, которые так же безотрывно следили за ним. Шел снег. Снежинки, будто пепелинки, летели по воздуху, касались лица, падали на одежду. Замирали на ресницах. На ее ресницах, чуть подрагивающих – верно от холода. Один этот взгляд подействовал на него сильнее, чем любая прогулка. Он словно вернулся в мир живых. В этом мире живых Рихард и Маргарита Леманн продавали на улице… часы из своей гостиной. Хорошие массивные часы в деревянном корпусе с изящной резьбой. Кажется, единственное, что еще было ценного в их доме. Ноэль решительно мотнул головой и направился к Леманнам.

Грета видела, как он приближается к ним. Мог бы пройти себе мимо. Так всем было бы легче. Она чувствовала себя так, будто ее поймали на краже бутылки шнапса. Хотя какое ему дело, даже если они распродадут весь дом. Она отвела взгляд, перехватила часы поудобнее – они были тяжелыми, руки замерзали и затекали одновременно, и, снова взглянув на подошедшего француза, кивнула ему.

- Добрый день, господин лейтенант.

- Сколько вы хотите за часы? – ровно спросил Ноэль, не глядя на Рихарда, но только в глаза Грете. Рихард же растерянно переводил взгляд с невестки на офицера и обратно. Заговорить сейчас он не решался.

Что последует за этим вопросом, Грета понимала прекрасно. И то, что Уилсон будет упрямо стоять здесь, распугивая и без того немногочисленных покупателей, было очевидно.

- Тысячу пятьсот пятьдесят марок, - ответила она, глядя на лейтенанта глазами загнанной в угол мыши.

«Тысячу пятьсот пятьдесят марок, - мысленно повторил он. - Сумма штрафа. Его или ее? Да, черт возьми, какая разница». Ноэль полез в бумажник. Деньги, присланные родителями с Оскаром, теперь оказались как нельзя кстати. Питался он все равно в столовой при комендатуре. Из одежды носил только форму.