Страница 55 из 115
На конце иглы появилась мутная капля «контрольки»… нащупываю иглой вену, и это трудно, бля, потому что… один из тех, что пилил, ехидно посоветовал, я прямо услышал (уже галюники?): «Пора в пах начать колоться!» – и снова за работу, вжик-вжик пилой по всему мнееее… нате, получите, я нашёл место в вене!.
…лепестки алого цветка давно уже засохли среди прочего хлама, которым я пометил многие дни моей жизни – грязные бинты, иголки со смердящими капельками крови, закопчённая алюминиевая кружка… когда белые змеи пожирают меня – в ушах лишь слова таких же, как я: «Тот, кто попробует слёзы мака, сам будет плакать всю жизнь»…
…Лирик, бля… Осторожно вынул иглу, и тело моментально зачесалось – меньшая сестра белых змей, зараза, которой я отдаю предпочтение в последние месяцы… о, пошла жара в хату, как говорится! Попёрло, ага, на движуху попёрло моментально – поднимаюсь, чтобы включить что-нибудь на микросистеме, стоящей на холодильнике – дешёвой и китайской, взамен «соньки» – та «ушла» за грамм «дряни», следом за печаткой, цепочкой и принтером новым – в разное время, конечно же.
Prodigy, Depesh Mode или Mr.Credo – мне похуй теперь на то, что сейчас ночь, на соседей, на весь мир, у меня праздник длиной в несколько часов – и, едва поднявшись, падаю вместе с табуреткой, мордой в пол зарываюсь. Блядь, нос, кажется, сломан… подвывая, уползаю в комнату, оставляя горящим свет на кухне и плиту не выключенной – ползу, как… тело требует движения, и тело требует покоя… к кровати, да. В голове устанавливается полный порядок, да, да – я по пути открываю ноутбук, лежащий на кресле, включаю – и, когда он загрузился, ищу музыку, мысленно смеясь над этим, этими… вжик-вжик которые… перелезаю на кровать и растекаюсь под негромкое буханье ди-джея… какая разница, главное, что музыка… сквозь полусон чую, что меня рвёт лапшой быстрого приготовления и хлебом, которые я сегодня в себя с вечера запихнул-таки, и этими таблетками… и я не успеваю повернуться на бок, вернее, мне просто лень.
Свет кругом, это уже не галлюцинация, наверное… всё становится… я поднимаюсь над кроватью, мельком глянув на свою бывшую, совершенно отвратительную человеческую оболочку, на нескольких чёрных, мелких, что на ней копошатся… вжикали которые чем-то по мне, на мне, внутри – мне всё равно теперь, я осознаю, что у меня более важные…
…белые змеи покидают тело вместе с потоком рвоты и растворяются на грязном одеяле…
Санди Зырянова
Русалочьи бусы
Горька ты, сиротская доля. Пусть и просторна изба, из вековых дубов срубленная да тесом крытая, и чиста вода в колодце у самой избы, и тучны коровы в стойле, и ломятся сундуки от цветастых сарафанов да вышитых тонким шелком рубашек, – что толку с этого добра, родительской ласки оно не заменит. А уж коли добра того – несколько тощих коз да котейка, да заплаты на портках, так и вовсе не жизнь, а слезы одни.
Правду молвить, пока живы были у Настёнки батюшка с матушкой, не на что ей было жаловаться. Водились в хозяйстве и коровы, и гуси, батюшка знатным охотником слыл, матушка – удалой хозяйкой. А Настя в обоих уродилась: в отца – смелой, в мать – работящей, в отца – красивой, в мать – умной. И хоть ей еще и десяти лет не исполнилось, соседи, у кого сыновья были, к Настёнке приглядывались. Ан счастье достается трудно, бывает редко да кончается быстро; это только беда приходит без спросу, а уходит вслед за гробом.
Вот и к Настёнке в дом беда пришла.
Померла Настёнкина матушка. Грудь застудила – на жатве в жару не сдержалась да и напилась холодной воды колодезной вволю, а к вечеру уж и слегла. Неделю промаялась, да так и не поднялась.
Настёнка стояла в церкви и все никак не могла понять, нешто правда, что матушка больше к ней не подойдет, не поцелует, косу не заплетет. И страшно молчал осунувшийся, закостенелый лицом отец…
С тех пор и стало хиреть их хозяйство. Настёнка хоть и умела многое, ан разве по силам девчушке делать то, что не всякий взрослый сможет?
Поглядел на это отец – и привел в дом вторую жену. Соседки тогда судачили, Настёнку жалели. Мол, мачеха злая пришла, обижать сироту будет, и дети ее будут – благо было у мачехи, тетки Аксиньи, двое своих, чуть постарше Настёнки. Дашкой да Машкой их звали. Но тетка Аксинья, видать, сказок да соседских сплетен не знала и знать не желала. Дочки ее были славны девки, Настёнке быстро стали подружками, а сама Аксинья смотрела за падчерицей как за родной. Пусть и плакала Настёнка по ночам в подушку за матушкой, а зажили они вместе в дружбе и сытости.