Русалочье солнце

И не спалось в ту ночь Даниле. Какой может быть сон, когда ни о чём, кроме Дарьюшки, и думать нельзя в последнюю Русальную ночь? Всё перед глазами стоят её тонкие, белые руки с прозрачными перстами, очи бездонные, опушенные мокрыми ресницами, голосок её в ушах звенит. Утром закроются ей пути из реки, только на бережок выйти можно, и то ненадолго Водяной русалок отпускает. Пустят Дарьюшку погулять лишь на Ивана Купала, а потом весь год ждать ей воли. Да и то, какая там воля: бегай по лесу, цветы срывай, песни пой, до деревни дойти можно, да и то, лишь чтоб люд попугать. Какие родичи в здравом уме возьмут и отопрут русалке двери? И окружать её до конца дней будут сплошь русалочьи прозрачные лица, звучать в ушах всё заунывные песни. Тосклива русалочья жизнь.

 Не выдержал Данила, вышел во двор, уставился на красный месяц, что уж разбух, будто бы от крови. Розовило лунное свечение проплывающие мимо облака, разлило над лесом багряную, тревожную пелену. Не слышно было собак, передохли почти все в ту ночь, когда сожгли Лукерьину избу, не видно птиц в ночном небе, не летают они над осквернёнными местами.

- Куда ты, Данилушка? – раздалось с крыльца, вышла на него Любаша, укуталась старой шалью. Вроде девчонка девчонкой, а гляди-ка, невеста уже. Помнил Данила её крохой ещё: сидела в малиннике за избой на бруске, рубашонку всю соком алым измазала, вихры пшеничные растрепались, а всё смеётся, смеётся…Давно не слышал Данила сестриного смеха, всё больше плач, уж думал, разучилась Любаша смеяться. Теперь всё по-другому будет, есть у неё Савелий.

 - Не спится мне. Пойду пройдусь.

Бросилась Любаша брату на шею, прошептала:

- Не ходи, Данилушка, Русальная седмица ещё не закончилась, боязно мне за тебя. Чует сердце моё, случится что-то нехорошее. Пусть и радуется сегодня душа моя, да лежит на ней тяжкий камень, нет ей покоя.

Тяжело вздохнул Данила, кольнуло мятущееся сердце, замаялась душенька. Сестрице бы нынче сладкие сны видеть о суженом своём, почивать на перине, яко царевна в терему, а она на крылечке дрожит от ночной стыни, за брата тревожится.

 - Иди-ка обратно в дом, спать ложись. Ты теперь невеста, пригожей должна быть, румяной, как яблочко. Ступай спать.

- Не пущу я тебя! – громким шёпотом закричала Любаша, повисла на нём, того и гляди, удушит.

Обнял её Данила, поцеловал в лоб.

- И сам я скоро женихом стану, нечего обо мне беспокоиться. Ступай, сказал тебе.

 Так и стоял Данила посреди двора, смотрел, как в свете красного тучного месяца поднималась Любаша по ступенькам в избу. Нежная у него сестра, чуткая, всё она видит и ведает. Сможет ли Савелий уберечь её от напастей, горестей, не обидит ли? Знал Данила, что за ним Любаша, как за стеной каменной, а она сама и того лучше знала. Нечего за них бояться, нечего беспокоиться.

 Оглянулась сестра на пороге, махнула рукой, блеснули слёзки. Закрыла дверь за собой, только тогда смог Данила выдохнуть, шумно, обречённо.

В ту ночь Данила не спешил, шёл к излучине медленно, будто наслаждался каждым шагом. Лес обнял его, защитил от тревожных лунных лучей, подарил ароматную прохладу летней ночи. Вторя каждому его шагу, пел лес гулкую, древнюю песнь, в которой то и дело слышался то детский смех, то девичий плач. Или то лишь поблазнилось Даниле? Ласкали ветки русые кудри, сыпали цветочные лепестки на чело. Прохладные папоротниковые стебли  сами лезли под ладони, ласкались, будто кошки. Рад был Даниле лес, принимал за своего. И дух здесь какой царит ароматный, свежий, как глоток родниковой воды после деревенского смрада и гари.

Пела впереди и излучина, перешёптывались водные токи, сказывали какую-то страшную тайну, да попробуй пойми их язык. Может предостерегали от чего, а может и звали к себе, кто знает?

Вот и послышались русалочьи голоса и песни, не прятались речные девы от Данилы, помнили, что он привёл их сестру. Встретили его, как брата родного, заплясали вокруг, закружились, венком из цветов луговых кудри покрыли. Улыбнулся Данила, принял венок – ладно сплетён, благоухает.

  А вот и та, к которой он шёл через тёмный, поющий лес, стоит у векового дуба, смотрит ласково. Отступили русалки в чащу, закружились, засмеялись где-то далеко-далеко, будто на краю света. Последнюю ночь осталось петь да плясать, цветы срывать да венки плести. Не плакать же в эту ночь, не голосить, только петь, только луне!

А Дарья не пела, не плясала, стояла у корней древнего дерева что, наверное, застало и обряды кровавые на капищах языческих, помнило богинь прекрасных, богов суровых. Что с ними сталось? Что всегда становится с теми, кто утрачивает былое величие? Ждала Дарья друга своего милого, знала, что придёт попрощаться, ибо сама того же хотела всем своим сердцем. Пусть и не билось оно, молчало в груди ледяной, но всё ещё было живым, могло любить. И причитало оно весь вечер: «Хоть бы пришёл, хоть бы глазком одним увидеть его», ныло, не давало покоя. И вот он здесь, оттого теперь все грядущие тоскливые ночи будут скрашены воспоминаниями об этой.

Будет впереди долгая зима под ледяным покрывалом, тревожный, глубокий сон без сновидений в полной темноте на замёрзшем дне, куда не проникают скудные солнечные лучи. А как проснутся русалки, очнутся от стылого зимнего сна, так станут весь год видеть лишь ночь да раздутое, жабье рыло Водяного, перепончатые его лапы, склизкий чешуйчатый хвост. Станут играть с рыбами да змеями водяными, срывать кубышки да кувшинки, скупые на разноцветье. Потому-то так и радовались они колокольчикам да горечавкам, ласкали берёзовые ветки, еловые лапы, пели песни луне и солнцу. Будет весь год над головами их среди ночи светить одно русалочье солнце – луна полная аль месяц серебристый, что даёт мало света, ледяного, холодного, да и тот стылую русалочью кровь греет. Могут они лишь по ночам покидать речные токи, качаться на ветвях ив, петь песни заунывные, такие же холодные, как речное тинное дно, куда никогда не достигнет тепло.