Страница 43 из 70
Потемнело у Данилы в глазах, шагнул он вперёд, грудью широкой навалился на отца Власа:
- Ты моё слово запомни, поп. Я коль узнаю, что лапы ты свои грязные к сестрице моей тянешь, так я ни одной кости целой тебе не оставлю. Имя твоё ещё долго трепать будут не только в Покровке да Антоновке, по всему свету белому. В епархию доеду, кому надо доложу, денег дам, коль потребуется – с землёй тебя смешают, в скит завалящий отправят. Уж я-то знаю, как чернорясые до юниц охочи, слыхивал. Только прознаю, только увижу, так на порог явлюсь.
Опешил было отец Влас, побледнел, да только посмотрел на Данилу презрительно, заметалась в чёрных глазах вьялица:
- А ты меня, молодец, не запугивай. Знаю я, что и тебе есть, что скрывать. И твоё имя ославить могут, попомни слово моё. Ради сестрицы своей же держи язык за зубами, а то о многом матушка твоя прознать может. И сельские тоже. Тогда твоя жизнь точно мёдом не покажется. Коль о себе думать не хочешь, так о сестре своей ненаглядной позаботься – захочет ли кто дело с ней иметь, коль узнает, что ты сам колдовством промышляешь? На сестре колдуна никто жениться не захочет, а коль надо будет, так и вовсе люд на тебя натравлю. То легко будет. С чего это месяц покраснел над Покровкой, не колдун ли Данила силы тёмные призывает?
Прошипел отец Влас, будто аспид, извернулся по-змеиному да скрылся в избе, взвилась пыль за подолом рясы. Плюнул Данила да вышел за ворота.
Знать бы только, о чём таком прознал отец Влас. Коли про то, что Данила к Лукерье ходил, помощи у неё просил, так это полбеды. Да и за то мать изведёт. А вот если как-то священник разузнал про то, что Данила с нечистью знается, тут уж совсем другое дело. Так и взаправду самого Данилу колдуном окрестят, жизни не дадут. Тогда и Любашу замуж не выдать (прав окаянный поп, кто ж на сестре колдуна жениться-то пожелает? Так себе родство), и самому невесту не найти. Да и какая может быть у него невеста, коли Даниле никто, кроме его русалки, и не нужен? Ни о ком больше он не мечтает, ни о ком не беспокоится так, что сердце леденеет. Пусть мать и серчает, кричит, что пора жену искать, да не хочет Данила жениться.
Пойти что ль к Лукерье, травок сонных попросить? Вроде как бабы на ночь настойку кошачьего корня пьют, да только где Данила этот корень искать будет? Он разве что теперь знает, как осотница выглядит, а вот от чего она – Бог её разберёт. Лучше уж дойти до Лукерьи, небось не откажет, отсыплет маун-травы али ещё чего. Доколь можно от изночницы мучиться, метаться впотьмах?
Лукерья будто бы знала, что он явится. И щей наварила, и яблок напекла с мёдом, рада-радёхонька Данилиному приходу. А сама-то как прихорошилась, косу медную вкруг головы уложила, передник цветами затканный повязала. Губы алы, глаза будто мёд липовый, светятся желтизной. Хороша ведьма, пригожа, аж засмотрелся Данила, глаза будто пеленой затянуло. Всё насмотреться не может, как отливают алым перламутром губы нежные Лукерьины, как длинны ресницы её рыжие. Тряхнул парень головой, прошёл морок, будто не бывало.
- Да ты проходи, Данилушка, проходи, потом о делах сказывать станешь, - завела Лукерья голосом мягким, бархатным, - а пока вот щец тебе с пирогом, устал поди по солнцепёку-то кататься по деревне. Работает всё Данилушка, не жалеет себя для блага матушки да сестрицы. Да для подруженьки милой пожалел бы себя, заходил бы почаще, солнышко моё ясное.
Слушает Данила Лукерьин говор, будто трель соловья лесного: сладкий голосок льётся, сладостью обволакивает. Без опаски явился Данила гостевать, привык уж к ведьминому жилищу. Тепло у ведьмы, чисто, духом травяным пахнет. Сморило чуть Данилу, голова сладко закружилась. Так бы и сидел у ведьмы до самого вечера, а то и до утра.
- Твоя правда, Лукерья, спасибо на добром слове.
Уж потчевала ведьма парня, уж как потчевала, и всё глаз с него не сводила, лишь ближе подсаживалась и ближе, скоро всем телом навалится.
- Можешь мне, Лукерья, травок для сна дать?
Улыбнулась хитро ведьма, ладошкой ту улыбку прикрыла.
- А что с тобой приключилось? Изночница вдруг замучила?
- Замучила, спать не даёт.
Лукерья очами своими жёлтыми прям в душу заглядывает, да только не признается Данила, что за виденья к нему по ночам приходят. Пусть ведьма думает, что от забот то, от тревог за сестру.
- Сделаю я тебе отвар из сердечника, маун-травы да боярышни. Сладко будет после такого зелья спаться, все горести позабудешь. А сны тебе, сердешный, не снятся страшные? Не душит домовой по ночам?
- А что, и такое бывает? - удивился Данила, головой покачал. - Мирный у нас домовой, ни разу его не видел, не слышал.
- Да домовые они мирные, коль будешь по их законам жить да дом свой беречь. А вот если станешь люд плохой водить, дела злобные замышлять, сором изба зарастёт, так домовой серчать начнёт, проказничать, а то и вовсе пугать. Они по природе своей не злые, люд просто так истреблять не станут. Но коль человек сам своему дому вредит, так домовой этого просто так не оставит.
Усмехнулся Данила:
- Любаша, сестра моя, не даст избе сором зарасти, уж она чистоту любит. Мать на неё зазря ругается всё, дескать, ленивая да нерадивая, а на деле весь дом на сестрице моей и держится. А чего это домовому душить домашних? Убить чтоль хочет?
- Не убить, а предупредить, - молвила ведьма, а сама пальчиками по данилиному плечу ласково водит, - приходит ночью домовой к спящему человеку, садится на грудь и душить начинает. Тут-то и надо спросить у него, к худу он пришёл али к добру. Да только редко они к добру приходят, всё чаще к худу. Хотят они так рассказать, что беда скоро в дом постучится, пожар али болезнь. И смерть так предсказать могут. Домового слушаться надо, раз явился, значит не просто так.