Русалочье солнце

На шабаше разные ужасы сказывали. Проснулась как-то баба ночью, слышит – младенец задыхается в колыбели, постанывает, ворочается. Подскочила мать, подбежала к колыбели, а он уж синеть начал, ручками-ножками сучит из последних сил. Накинула та мать платок, собралась было выбегать из избы за знахаркой али батюшкой, толкнула дверь, глядь – сидит на крыльце ведьма нечёсаная, в сорочке одной, губы у неё в крови перепачканы, тряпицу посасывает, что к двери привязана. Тут-то и поняла баба, что ведьма кровь дитячью пила, завопила, муж её и проснулся. Выбежал, схватил ту ведьму, потащил по улице, кричать стал, что ведьму поймал. Бьётся ведьма та, вырывается, проклятья всему честному народу посылает, да никто уже её не слушает. Высыпали из изб мужики, увидели кровь на ведьминых губах, мужику тому сразу поверили, как тут не поверить? Привязали ту ведьму к четырём лошадям да пустили их вскачь, так её и разорвало, горемычную. Всё боялась Лукерья, что и её поймать могут, потому крови младенческой не пила, да и не хотелось ей. Разве что Сам говорил, что должна Лукерья её пить, и то артачилась она, говорила, что рано ей ещё, своих жизненных сил хватает, вот постареет, тогда да… Видела ведьма, что делает со старухами младенческая кровь: губы у них алеют, щеки наливаются румянцем нежным, молодеют на глазах. Выглядит бабка молой, а все только знай гадают, в чём тайна её, где яблоки молодильные нашла? Да только велика цена той молодости.

Оказавшись у Акулининой избы, кошка прошла вокруг, но обнаружила, что заперты двери, окна ставнями прикрыты. Видно лишь, как свет тусклый льётся, лучина горит али свеча. И ни звука не слышно, тишина в избе.

 Пошла кошка со стороны огорода, а там окно и открыто – сидит у окна русалка,  Акулинина дочь, глядит на лес пустыми глазами. Власы влажные развесила, струятся по плечам, личико бледное аж светится в темноте. Вовремя кошка шмыгнула в смородину: коль увидела бы её русалка, так сразу поняла, что непростая та кошка, у нечисти чуйка на другую нечисть.

Вот так и сидит Данилкина ненаглядная, пока он ноги о пороги чужие сбивает, ищет её. Сейчас ей мать указ, вдовица Данилу на порог не пустит, не даст ему с дочкой увидеться, как бы не просил. Не доверяет вдова сельским свою тайну, да и кто б такое доверил? Отсидит Русальную седмицу девка в избе родной, отправится в реку, а там уж Данилка её найдёт, будет по ночам приходить, про Лукерью и забудет.

  Да и в её, Лукерьиных, кругах то было обычное дело. Частенько то нечисть с людьми живыми шашни крутила, то сами люди нечисть для того звали, особенно бабы одинокие да вдовицы, бобыли. К мужикам всё летавицы прилетают, являются по ночам в виде девок распутных, а к бабам любаки приходят, змей огненный их навещает. Но не только любовью они питаются, но ещё и силой жизненной, кровью человеческой. Коль привязалась охочая до любви нечисть к кому, так тот долго он не протянет: иссякнет кровушка, испарится воля, погаснет человек, как огарок свечной. Вот и русалка из Данилы силу попьёт, тем самым свой век удлиняя. А он только и рад будет, примется каждую ночь к излучине шастать, а с каждым поцелуем русалкиным будет всё ближе к смерти становиться. Вот почему ещё мертвячку проклятую отвадить от него надобно, от погибели парня отвести!

  Приходила как-то к Лукерье баба одна. Муж у неё помер от горячки, уж она переживала, света без него белого не видела. На других мужиков и смотреть не могла, только о своём и вздыхала, плакала по ночам, звала. Ходили к ней бобыли да вдовцы, пригожие да зажиточные, сватались, хозяйством да скотиной хвастались, говорили, будешь жить, как у Христа за пазухой. Да всё без толку, лишь о муже баба горевала, хоть бы во сне приснился. Попросила она Лукерью научить её, как бы с мужем в последний разок увидеться, проститься, в лицо родное посмотреть. И научила её Лукерья, как покойника на одну ночь позвать, да только сказала, чтоб не смотрела та вдова на ноги его. Пошла вдова на кладбище, взяла землицы могильной, обряд провела да спать легла. Проснулась ночью, кто-то руки к ней тянет, по спине гладит. Узнала вдова мужа своего, уж горячо целовала, миловала. А как уходить стал, так она и брось взгляд на его ноги – а там копыта козлиные. С тех пор стал муж к ней каждую ночь приходить, как не явится перед ней, так баба и замлеет, ни рукой пошевелить не может, ни слова сказать. Уходит нечистый утром, а она еле живая лежит на лавке, пошевелиться не может. Вовремя кинулась снова к Лукерье, еле от неё сладострастного чёрта отвадили, иначе довёл бы бабу до могилы. Долго он ещё к дому её приходил ночами, в избу просился, оставлял на крыльце следы копыт. А потом пропал мигом, знать, другую такую же вдовицу несчастную нашёл, отправился другой жизнью да любовью питаться.

Русалку заранее от Данилы не отвадить, не присосалась она ещё к нему, как пиявка болотная, нет связи между ними. Это уж как крови попробует его, поцелует страстно, так можно будет соли свячёной по карманам ему насыпать, знаки под сердцем углём сожжённого козьего черепа начертать да на умирающую луну на перекрестье трёх дорог обряд оградительный провести. Тогда не подступится нечисть, порвётся ниточка, что связывала мёртвую душу и живую. С русалкой так проще всего поступить: рекой она связана, не станет под окнами ходить, звать Данилу. А вот с упырями да летавицами сложнее, те будут долго ещё являться, назад проситься. Коль к русалке на реку не ходить, так уж больше и не увидишь её.

Да только как уйдёт русалка в реку после Русальной седмицы, Данилку зачарует собой, так к Лукерье он ходить перестанет. Зачем она ему, коль обрёл он милую свою да ненаглядную? Это сейчас она нужна ему, чтоб русалку искать, советы давать, к Лешему водить. А потом и вовсе забудет, кто Лукерья такая, дорогу к дому её потеряет. За подмогой к ней все ходить горазды, а как сдружиться аль слюбиться, так боязно. Или вовсе не нужна становится она.

- Что ж ты, милка моя, всё в лес смотришь, али зовёт тебя оттуда кто-то? – донёсся из-за окна голос Акулины.