Страница 38 из 70
- И то хорошо, отец Влас, мудрый вы человек, заступник наш. Вы только спуску ей не давайте, пусть всё исполняет, как нужно. И молится пусть, и работу на совесть делает.
- Уж не волнуйтесь, Федотья Семёновна, уж я за ней присмотрю. Найду ей заделье, не будет сложа руки сидеть. Как работу переделает, молиться начнёт, как молитву закончит, так за дела станет приниматься. Тут уж не до колдовства с травами да ведьмами.
Федотья разрумянилась, просияла. Так Любка станет вхожа в дом отца Власа, будет матери о нём рассказывать, в церкви с ним часто бывать. Правда, Михайле то может и не понравиться, скажет, сама к отцу Власу прилипла, как репей к козьей ноге, ещё и дочь к тому же склоняет. Ну да ничего, ничего, мужики они глупые, дальше носа своего не видят. Нет дела Михайле до того, что дочь мерзостями колдовскими занимается, и сам он в церковь из-под палки ходит, только в праздники великие. Данилку, того тоже не заставишь, знать, с отца пример берёт. Но Федотья не позволит дочери душу бессмертную погубить. И отец Влас ей в том поможет.
А тут и Любаша вошла, едва только бросила взгляд на отца Власа и матушку, так побледнела, чисто снег, весь румянец со щёк исчез. Словно не священника благостного с матушкой увидела, а упырей с гробовища. Отступила на шажок, будто бежать вздумала, да от матери не убежишь.
- Вот, Любка, сговорила я тебя к отцу Власу в помощницы отдать. При слове Божьем будешь теперь, никакая блажь глупая в голову не полезет.
- В какие такие помощницы? – едва шевельнула губами Любаша, ножки белые чуть не подкосились. Схватилась девица за ворот рубашки, ни жива, ни мертва, дышит с трудом.
- Да не бойся ты, неразумная, не будет тебя отец Влас до смерти утруждать, голодом морить. Начнёшь помогать ему в церкви да по дому, доброе то дело. Службы по утрам слушать будешь, сама молиться станешь да поручения его выполнять. Лениться хоть прекратишь, глупости твои колдовские из головы пропадут.
- Да как же так, матушка, да как же… - только и могла прошептать Любаша, переводя взгляд с материного довольного лица на усмехавшегося в бороду отца Власа.
Он и не скрывал, как доволен, сидел, будто барин, на лавке, глядел всё тем же огненным взглядом. Вот и попалась голубка, никуда теперь не улетит, подрезаны крылья! С материного одобрения попала Любаша, как кур в ощип, гибель и падение пророчит злая ухмылка на тонких губах.
- Не бойся так, Любаша, больше нужного не затребую. Болесть меня одолела, ноги отказывают. Мне подмога, тебе – урок послушания. С завтрашнего и начать можно, чего ждать долго? Молиться вместе будем, стану духовником твоим. Ты пока девка неразумная, за тобой глаз да глаз нужен, знаю я таких. Вот и присмотрю за тобой.
А Федотья знай блинцов подкладывает, квас щедрой рукой льёт, рада стараться для отца Власа, умильно смотрит на него:
- Да снедайте, снедайте, батюшка. Так и не стары вы ещё, отец Влас, чего это на вас болесть напала? Давайте мази вам бабкиной дам…
А он что-то любезно в тон ей отвечает, воркуют они, прям голубки.
Будто неживая вышла Любаша на двор, сердце помертвело, еле бьётся. Погас свет в очах, почуяла душа, что попала девица в крепкую сеть, не выпутаться, шагу прочь не ступить. Да только у кого помощи просить, к кому за подмогой бежать? Данила тут матери не указ, сколь бы не отговаривал, всё только хуже сделает. Отец пока приедет, так страшно и подумать, что произойти может. Разве что к Лукерье бежать? Сильная она ведьма, то уж Любаша поняла. Подействовало ведьмино зелье, ослабел отец Влас, да только не думала Любаша, что болесть его так на ней отразится, совсем другого хотела. А теперь сама расхлёбывай зло, что руки твои проклятые сделали, сама согласилась обряд тёмный провести. С ведьмы-то какой спрос: она на дню сто раз обряды тёмные творит, то по своему желанию, то люди просят. А тут Любашино слово всё решило, нечего тут ведьму винить, сама виновата. А если бы не стала зло творить, не обернулось бы оно против Любаши, глядишь, не стал бы больше отец Влас её преследовать.
Не знала Любаша, что ведьма тотчас после её ухода сделала ещё один обряд-приворот. Связала вместе светлый да тёмный волоски, сожгла их с гробовой щепой, что когда-то от домовины младенца отломила. Домовину ту опасно было добывать, кто увидит на кладбище, как ведьма гроб дитяти из-под земли достаёт, так там бы, на погосте, и зашибли, прикопали бы за оградой. Ещё и кол в сердце бы вбили, чтоб не шаталась Лукерья упырицей по деревням. Да только стоило оно того, сильный то приворот, зарождает он в груди бесовское пламя, открывает к душе человека путь нечисти, стремится она туда, раздирает его на части, на всё он готов, только бы страсти отдаться. Такой приворот годами может человека мучать, снять его могут лишь самые сильные ведьма, даже сама Лукерья такой не снимет. Навести-то зло проще, чем снять его, отвадить. На отца Власа такой сильный приворот уж точно подействует, в том не сомневалась Лукерья: сама его душа рада искушениям предаваться.
Сгорели жарко волосы, так же и огонь в груди отца Власа будет гореть. Упал пепел, так пока и отец Влас в тлен не обратится, света белого в очах больше увидит, будет Любашин образ ему вместо солнца и луны. Будет Влас до гробовой доски ослеплён Любашиной красой, станет до самой смерти по пятам за ней ходить, ни на одну девку отсель не посмотрит. Пусть приворот на волосах и не такой сильный, как на крови, но страсть, которой пылал отец Влас, стала гладкой дорожкой, достигли по ней ведьмины дела самого Власова сердца. Кольнуло сладко в подреберье, помутнело в глазах. Осел отец Влас на пол в церкви, прижал в изнеможении разгорячённый лоб к ледяным церковным плитам, распластался посреди храма. А как поднялся, понял, что не может ни мгновения без Любашиных глаз прожить, никто во всём мире не был ему столь дорог, как она. Провожали недобрым взглядом его нетвёрдую, но стремительную поступь святые образа, смотрели с осуждением ему вслед, да только уже ничего не видел отец Влас, ушёл из церкви, не оглядываясь. И свербило горло его от запаха ладана, и резал очи тусклый свет, что струился сквозь замутнённые окна. Одна мысль билась в мозгу пленённой бабочкой: её увидеть, прям сейчас, коснуться, услышать поступь её. Всё остальное в мире пустое и глупое, лишь очи лазоревые, кудри русые собой являют все ценности мира.