Страница 37 из 70
- Верно молвите, нужно от того Любоньку спасать, покуда поздно не стало, не увязла душа её во грехе.
- Вот приедет мой Михайла, так буду говорить с ним, чтоб отправить Любку в монастырь. И что пререкаться начнёт, так даже не послушаю. Данилку пусть воспитывает, хоть и поздно уже, а я за дочь возьмусь. Побудет пусть годик послушницей, забудет все свои мерзости диавольские. Только и будет молиться да работать, всё остальное и из головы вылетит. Потом и замуж отдадим, а коль не захочет замуж, так пусть и остаётся в монастыре.
Не того желал отец Влас, не того. Как сбежала от него Любаша в страхе, так ни о чём, кроме неё, он и думать не мог. Нет, не боялся он, что девка расскажет кому о том, что в церкви произошло, всё равно никто ей не поверит. Едва только покинула церковь, так будто в сердце дыра чёрная поселилась, ничего больше не надо во всём мире, только бы смотреть на неё, слушать голосок птичий. Ночь не спал, мучился, ходил по двору да на луну смотрел, будто волк, разве что не выл. Благо, приняла Варвара настойку маун-травы, корня кошачьего, крепко спала, так и не узнала, что отец Влас в ту ночь так и не лёг. И после заутреней всё ходил отец Влас возле Любашиного дома, поглядывал, сбегал малодушно пару раз, когда Данила у ворот появлялся. Но ни глазком девку не увидел, и ширилась в груди пустота, жгла льдом сердце и душу. Одно мгновение без девицы синеокой и то пытка да мука, а коль отошлют Любашу в монастырь, как жить после этого? А коль навеки там девица останется? Вбила баба дурная в голову себе глупости богомерзкие, злобой на дочь одержима. Раньше то было на пользу отцу Власу, свободно хаживал в дом Федотьин, поддакивал, где нужно, вдоволь мог на дочь её насмотреться. А теперь прячется та, не попадается на глаза, а вот ещё и в монастырь её отсылать собирается мать неразумная!
- В монастырь девку отдать, то дело нехитрое, - осторожно начал отец Влас, - да только кто её потом замуж-то возьмёт? В Антоновке с Покровкой уж точно. Язык жеж у сельских без костей, решат, что услали дочку в монастырь, ибо в подоле принесла. Али вообще потому, что слаба умом или кликуша. За год сделают из неё юродивую да болезную, ни один парень на неё не посмотрит. Останется навеки бездетной да никому не нужной, будет Данилкиных детей нянчить до смерти. И то, коль жена его разрешит, может и она будет Любашеньку сторониться после того. Кому тётка разумом увечная нужна?
Молвил да посмотрел на Федотью – как такие речи баба примет, неужто уже всё решила?
- И то правда, отец Влас, - Федотья пригорюнилась, почесала задумчиво щёку, - да только как же быть? Уж говорила я с Михайлой, угомони мать свою, из ума уж старая выжила, а он только смеется, и сам горазд байки её послушать. Как-то сказывал мне, давно ещё, что бабка его, Матрёнина мать, вроде как знахаркой была. И сама Матрёна по молодости травами детей да баб лечила. Малым был ещё мой муж, когда бабка его померла, да только запомнил, как та преставилась. Говорит, зима была, морозы лютые, снег валил, по пояс провалиться можно. Легли уж в избе все спать, а тут как назло кто-то возьми в ворота да постучи. Громко так, гулко, все проснулись в избе. А в ту пору часто к бабке за помощью бегали, кому за травками от трясовицы, кому помочь роды вместо повитухи принять. Всё та бабка умела. Дед и пошёл за ворота, а нет там никого, пусто. Поругался-поругался, да обратно на полати вернулся, досыпать. Только лёг – снова стучат в ворота, ещё настойчивей, громче. Разозлился дед, топор у печки схватил, выбежал на улицу, пробежал по двору – а нет никого за воротами. Воткнул со злости топор в мёрзлое дерево, пошёл спать. И постучали тут в третий раз. Тогда уж и бабка мужнина не выдержала, в платок завернулась, вышла. Открыла ворота – нет никого. Да только додумалась на свежий снег посмотреть, что за вечер выпал. Был тот снег чистый, нетронутый, ни одного следочка. Никто не мог к воротам подойти так, чтоб следов не оставить. Вернулась бабка в избу и сказала: «Вот и смерть моя пришла за мной, предупредила меня, чтоб готовилась». И померла через три дня.
Хлебнула Федотья квасу, дух перевела, а сама на отца Власа поглядывает:
- Вот какие родственнички мне от мужа достались, вот какой крови он да Матрёна. И Любаша с Данилкой той же крови, бесовской. Любили они с детства байки материны слушать об исцелениях да делах бесовских, только Данилка тот глаза выпучивал недоверчиво да посмеивался, а Любаша все россказни на ус мотала. До сих пор умеет Матрёна раны заговаривать да зубную боль, травы так уж все знает. Но не разрешаю я ей тому дочь мою учить, да всё равно старая ведьма девку втайне сбивает с толку, знаю я то.
- Страх-то какой, Федотья Семёновна, плохи дела. Прямая то дорога во ад, запретил Бог всякое колдовство чадам своим, грех то великий. Неужто Любаша делу ведьмовскому у бабки своей учится?
- Коль даже бабка ещё её не учит, так скоро учить начнёт, а та рада уши развесить, слушает, рот открыв. А как искусством тёмным овладеет, тогда уж никакой монастырь душу её не спасёт. А коль станет дочь моя ведьмой, так не дочь она мне больше. Пусть идёт, куда глаза глядят. К чертям своим пусть ступает, раз дороже они для неё матери родной.
- Плохи дела, ох, как плохи. Да только нельзя её в монастырь. Давайте, Федотья Семёновна, я девку к себе на поруки возьму. Болесть ножная меня замучила, слаб становлюсь. Пусть приходит Любаня в церковь да в дом ко мне, Варваре моей помогать. Богоугодное то дело, славное. В церкви будет полы скрести да окна мыть, утварь чистить. Всегда при слове Божьем, на глазах моих. Только увижу в ней зерно чёрное, так станет у меня пост строгий держать, акафисты читать, правило Богородичное. И матушка Варвара спуску ей не даст, только увидит, что блажит девка, так сразу приструнит. А коль кто спрашивать что будет, так говорите, по доброте душевной дочка батюшке болезному помогает. Так то даже и лучше, работящую да добрую девку наперебой сватать начнут.